Криста Вольф - На своей шкуре
А теперь уходи, пожалуйста, говорю я. И слышу в ответ: Ты просто закрой глаза. Не обращай на меня внимания. Я пытаюсь. В тот же миг снова начинается грохот. - Уходи. - Позднее я, наверно, стану удивляться, что выдерживала твое присутствие не более получаса. Теперь нет сил ни удивляться, ни выдерживать хотя бы и легкий намек на дурную новость. Надо взять на заметку, что слабость может достичь такого уровня, когда нельзя принять на свои плечи ни миллиграмма жалости и сострадания даже к людям очень далеким, не говоря уж о близких. Напрасно ты сказал мне, что у Хелены кашель, пускай и вышло так от замешательства, это я точно заметила, ведь я умоляла не рассказывать ничего плохого, и ты вообще не знал, о чем говорить, а пятилетнему ребенку кашель ничем особенно плохим не грозит, но так или иначе я бессильна помешать тому, что Хеленочка кашляет и кашляет, что у нее определенно начнется бронхит, который так легко может стать хроническим, со всеми ужасными последствиями, и меж тем как эти ужасные последствия распространяются во мне, рейсовый самолет снова и снова терпит крушение, падает вместе с еще живыми, но теперь, через доли секунды, размозженными, раздавленными, сгоревшими, искромсанными пассажирами, и я могу лишь надеяться, что в ближайшее время никому из тех, кого я люблю или просто знаю, не придется - по необходимости или по легкомыслию - лететь на рейсовом самолете, а если все-таки придется, то я знать об этом не хочу, как предпочла бы не знать, когда ты завтра собираешься быть у меня, ведь поневоле начну высчитывать, когда ты выедешь, а после целый час будешь колесить на машине по не то чтобы перегруженным, но определенно не вполне безопасным дорогам. Точно так же (это я теперь тоже знаю) мне бы не хотелось сейчас услышать, что у меня рак. Надо взять на заметку, что человеку, только-только прооперированному и еще очень слабому, нельзя говорить, что у него рак, - каковы бы ни были прежние уверения. Иными словами, есть обстоятельства, в которых честность, правда действуют губительно.
При случае непременно скажу об этом заведующему отделением, он как раз входит в палату и сообщает, что они решили сделать мне повторную операцию. Но прежде, еще сегодня, а точнее, сию минуту проведут дополнительное обследование. Чтобы с полной уверенностью установить границы очага, который нужно удалить. С недавних пор существует щадящая и очень надежная методика, говорит завотделением, не выпуская ее запястья и внимательно считая пульс, меж тем как она впервые задается вопросом о его возрасте. Наверно, все-таки добрый знак, что у меня пробуждается хоть и не жгучий, но интерес к возрасту врача, чье слово, без сомнения, было решающим в консилиуме, по всей вероятности собиравшемся, чтобы обсудить мой случай. Во всех консилиумах, то бишь комиссиях, где заседала я сама, решающее слово всегда было за мужчиной, редко, очень редко за женщиной, и я вдруг понимаю, что мне решающее слово не принадлежало почти никогда, к счастью. А вот Урбану, моему другу и товарищу Урбану, решающее слово принадлежало по меньшей мере в трех комиссиях, куда входила и я. В первой он использовал его неловко и неуверенно, не был глух к аргументам, и я была им довольна, во второй в его руководство дискуссией закралась рутина, а в третьей ему уже ничего не стоило пользоваться властью и решать, он начал душить возражения, а я начала уклоняться от заседаний. И хвастаться тут нечем. Как давно все это было. Как глубоко кануло.
Завотделением между тем успел уйти, пришел Юрген, медбрат, с кружкой, которая вмещает целый литр жидкости, и, чтобы подготовиться к компьютерной томографии, ей предстоит в ближайшие четверть часа выпить эту жидкость. - Но я не смогу. Вы же знаете, пять глотков чаю - это предел. - Вы должны, неуверенно говорит Юрген. Без контрастной жидкости нельзя. - Ее бросает в пот. После первых же глотков она мокрая как мышь, но зная, что белья в отделении не хватает, поостережется снова просить чистую рубашку, сосредоточится на глотании этой омерзительной на вкус жидкости. Они требуют от меня невозможного, медбрат Юрген тоже об этом знает, подносит поильник к ее губам, еще глоточек, еще, молодчина, молодчина. Возврат в детство, тогда я тоже была свободна от обязанностей, как теперь, когда никто ничего от меня не требует, кроме содействия, так выразилась палатная сестра. Вы ведь готовы содействовать, правда? - и я, к собственной досаде, на самом деле смутно ощутила необходимость оправдать ее ожидания, но эту кружку я выпить не могу, последний поильник она отстраняет. Юрген молча выплескивает его содержимое в раковину. Увы, у него нет времени проводить ее вниз, в подвал, в нижний мир, говорит Юрген, он худо-бедно начитан, думает после училища еще годик-другой поработать медбратом, а потом получить от больницы направление в институт.
У сестры Эвелин таких честолюбивых притязаний нет, по всей видимости главная ее забота - выгодно подать свою внешность: черные как смоль волосы старательно уложены, прядка к прядке, глаза и губы безупречно подведены. Итак, вперед, по серединке, говорит она. Ей не дано провезти койку, благополучно минуя препятствия, они задевают каждый столб, каждый угол, каждую дверь лифта, сестра Эвелин каждый раз говорит: Оп-ля! - и неловко топчется с койкой туда-сюда, пациентка кривится, Эвелин говорит: Больно, да? Еще бы! - и едет дальше. Оказывается, в радиологическом отделении она до сих пор не бывала, она же только на втором курсе, впервые здесь на практике.
Пациентка не знает, как больница выглядит снаружи, но постепенно догадывается, что это не иначе как целый комплекс зданий, соединенных длинными бетонными коридорами, которые кажутся ей до странности знакомыми и не сулят ничего хорошего. Она боязливо всматривается в белые буквы светящихся указателей, отсылающих то в ОТДЕЛЕНИЕ В-1, то в ФИЗИОТЕРАПИЮ, а однажды и в РЕНТГЕН, но им нужно совсем другое. Рабочий день, видимо, кончился, в коридорах ни души, сестра Эвелин уже вслух спрашивает себя, доберутся ли они когда-нибудь до места, пациентка старается заглушить панику, подстерегающую у самой поверхности ее сознания, и тут перед ними, словно мираж, возникают две фигуры - молодые женщины в светлых блузках и широких летних юбках; жизнерадостные, они чуть ли не вприпрыжку идут по мрачному коридору, болтают между собой, смеются, не ведая никаких страхов, и - о чудо! - знают, где находится отделение, которое они разыскивают, с готовностью подробно описывают дорогу. Мы, по их словам, немножко заплутали. Когда сестра Эвелин вместе с койкой заворачивает в коридор, действительно снабженный указателем РАДИОЛОГИЯ, я чувствую, что по лицу текут слезы, впервые за все эти дни - а кстати, сколько их: пять? шесть? - с тех пор как сельская докторша, в конце концов вызванная наперекор ее протестам, прямо с порога поставила диагноз: Да ведь это аппендицит! - и сразу же, опять-таки не слушая ее возражений, заказала по телефону санитарную машину, которая по ухабистым дорогам повезла ее куда-то в антимир. Сейчас она на пределе, во всех смыслах. И вдруг вскрикивает: к ним приближаются глянцевитые чудища самоходные роботы, неуклюжие, четырехугольные; они держат курс прямо на койку, и у каждого на лбу - позволительно ли так сказать? - возбужденно мигает красная сигнальная лампочка. Берегись! - кричит она, а сестра Эвелин невозмутимо роняет: Вот бандуры! - монстры же тем временем с гудением громыхают мимо, на волосок от них. - Что это было?! - Как что? Контейнеры с компьютерным управлением, они подвозят еду и постельное белье, на вид страшные, но очень практичные.
Когда ее наконец закатывают в помещение, где безмолвная и грозная стоит большая машина, этакий сверхмонстр, ей нужно лишь перебраться с койки на узкую платформу - опять невозможная задача, ведь на помощь-то позвать некого, экстренная бригада, слышит она. Задержались только ради нее. Она пережевывает слово "экстренный". Молодой врач показывает ей кружку: надо быстренько выпить. Но это невозможно, испуганно говорит она. Вы должны. Именно эта жидкость и необходима как контрастное вещество. Она пригубливает кружку, что-то льется в рот, ничего более омерзительного ей в жизни не доводилось ни есть, ни пить. Глотки, один за другим, без передышки. Она еще не отвела кружку от губ, а все проглоченное сейчас и выпитое раньше, в палате, фонтаном хлещет наружу, пачкая рубашку, простыню, пол, - неловко, но какое облегчение. Две медсестры пытаются обтереть ее, привести в порядок, даже чистая рубашка вдруг появляется; она говорит: Ну вот, все без толку, однако молодой врач отступать не намерен. Он сделает инъекцию контрастного вещества. Почему же он сразу так не поступил, думает она, но молчит. Зачем эта пытка питьем, зачем это мерзкое пойло. И сама же храбро отвечает: наверно, инъекция - самое крайнее средство.
Теперь все ждут, пока инъекция подействует. А она между тем спускает мысли с поводка, и они торопливо шныряют вокруг, в поисках какого-нибудь предмета, за который смогут уцепиться, когда меня, будто хлеб в духовку, задвинут в тесную трубу, перед жерлом которой я лежу. К сожалению, ничего утешительного в голову не приходит, к сожалению, мысль, какой я до сих пор избегала, настигает меня именно здесь, теперь ее уже не стряхнуть, - мысль о том, что Урбан пропал. Теперь, как назло теперь, уже не вытеснить из памяти известие, которое недавно сообщили по телефону, Рената сообщила, его жена, когда-то близкий мне человек, но оттого, что мы избегали контактов с Урбаном, теперь тоже чужая. Ее голос я узнала сразу, однако ж не поняла, чту она с перепугу выпалила: Ханнес пропал. Ханнес? - едва не переспросила я, но вовремя вспомнила, что наш бывший друг, которого все, даже Рената, всегда звали по фамилии, Урбаном, носил имя Ханнес. По силе охватившего меня испуга я догадалась: произошло что-то скверное. - Пропал, что значит "пропал"? - То и значит, что сказала: пропал, не вернулся домой. - Откуда? - Из института. - Когда? - Неделю назад. - Его ищут? - А как ты думала. Всеми способами. - Во мне грянули набатные колокола. - Она, сказала Рената, просто хотела известить меня, чтобы я узнала об этом не из газет. Будто такие вещи печатают в газетах. Рената повесила трубку прежде, чем успела расплакаться. Я почувствовала, как во мне оживает давняя симпатия к ней, а против Урбана поднимается что-то вроде злости: надо же, причинить ей такую боль. И странное чувство ответственности, будто я обязана отправиться на поиски, пойти по его следам. А теперь вот он идет по моим следам, даже сюда добрался.
