Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин
— Не ходи, Филиппок. Не ходи. Послушай, сынок, нас, глупых баб. Неведомо, кто стреляет, в кого стреляют. А пуля дура, она не разбирает, где враг, где свой, где мужчина, где ребенок. А ты ведь дитя еще горемычное.
Не могли не подействовать на меня, опьяневшего от первой любви, от первого поцелуя, такие просьбы Катруси, слова кухарки. Послушался я их, никуда не пошел в тот вечер. И вот всю жизнь каюсь. Единственное, за что упрекаю свою Катерину Васильевну, Не быть в такой день в самом центре Петрограда, когда вокруг штурмовали старый мир, и сидеть у женской юбки, в теплой кухне, есть господские булки, пить сладкий кофе — до сих пор не могу простить ни себе, ни суженой своей. Если б оставался в полку, то, конечно, пошел бы с Иваном Свиридовичем. А он командовал сводным отрядом, в котором были солдаты и нашего полка. И отряд его в тот же вечер занял мосты через Малую Неву, а на другой день Иван Свиридович с пулеметчиками принимал участие в штурме Зимнего.
Утро двадцать пятого успокоило женщин. Было совсем тихо — ни близких, ни далеких выстрелов. Кухарка еще на рассвете сходила в разведку и не обнаружила ни безвластия, ни беззакония. Только у школы прапорщиков вместо курсантов стояли матросы. А с другой стороны вооруженные рабочие, спокойные и вежливые, никого не пропускали к телефонной станции. Возможно, с каким-нибудь буржуем рабочие говорили бы иначе, а кухарка общительная, добрая, попросту поговорила с красногвардейцами и вернулась совершенно успокоенная. До тех пор она вместе с господами ругала большевиков, а тут сделала неожиданное открытие:
— Если это большевики и все они такие, то нечего нам их бояться — свои люди, братья наши и сыны.
Я пристыдил женщин:
— Ну вот, а вы страшились! А я знаю такого большевика, лучше которого, может, нет человека на свете. — И рассказал им про Ивана Свиридовича.
Катрусе и тетке Марье и вправду как-то неловко стало, и они, поняв, что держать меня за закрытыми дверьми и ставнями не пристало, да и не удержать, не противились, когда я собрался в полк, — днем и женщины смелее. И другое они поняли: что мне, солдату, в этот день лучше идти одному, не ожидая подполковника. Господа еще спали, когда я, радостно взволнованный от предчувствия чрезвычайных событий, выскочил из дому.
Ночью шел дождь, но утром перестал. Где-то над Балтикой ветер разорвал тучи, они летели над городом стаей крылатых овечек, догоняя друг друга. В просветах между тучами изредка проблескивала чистая синева неба. Но тротуары были еще мокрые. На боковых улицах, где всегда немноголюдно в такой ранний час, все было как обычно: дворники, зевая и почесываясь, открывали ворота и двери, впуская в дома новый день. Лавки, правда, открылись не все, но у булочной, как всегда, вытянулась длинная очередь женщин и детей. Обратило мое внимание только то, что раньше, когда я проходил тут по утрам, очередь шумела. А эта стояла тихо, как бы прислушиваясь к чему-то — так слушают первый гром.
Я тоже прислушался и услышал далекие, редкие выстрелы. Казалось, стреляли там, за Невой, на Петроградской стороне или Васильевском острове, где находились наши казармы, и потому я заторопился.
На Невском вообще не заметно было никаких перемен. Шли переполненные трамваи. Ехали извозчики. Открывались магазины. Текла пестрая река людей, преимущественно чисто одетых: чиновники, как всегда, спешили в свои министерства, банки, конторы, управления.
Мой острый глаз приметил в этой толпе, правда, одну особенность: меньше в ней было, чем обычно, офицеров, юнкеров и вообще военных. Даже женщин в форме попадалось меньше, чем обычно по утрам, когда я проезжал тут с Залонским. Скажу откровенно, что вид Невского утром 25 октября меня разочаровал: никаких признаков революции, совсем не так, как было в Смоленске в феврале.
Но на подходе к Исаакиевской площади толпа как бы натыкалась на стену. Одних это пугало, и они отступали, растерянные. Другие ныряли в боковые улицы, как бы желая поскорей обойти эту стену. Но многие останавливались на проспекте, и образовался плотный затор, как на митинге, когда все протискиваются поближе к трибуне, чтобы услышать оратора. Там действительно шел митинг: с балкона второго этажа выступал какой-то лохматый человек, должно быть студент. Но не он меня заинтересовал. Почему люди здесь останавливаются? Что или кто их задерживает? Я пробился сквозь толпу и увидел, что выходы с площади к Невскому и Зимнему дворцу перегорожены броневиками и цепью солдат.
Оратор с балкона кричал о заговоре большевиков. Но его слова меня не интересовали. Я наслушался их, самых разных, больше чем надо и на митингах, и в штабе от офицеров, от связистов, и в доме тетки пани Антонины. И уже не верил словам, как верил раньше, после Февральской революции.
На броневике колыхалось под ветром красное полотнище. «Вся власть Совътамъ» — было написано белой краской; написано неумело, буквы расплылись, верно, от дождя. Но броневики с таким лозунгом обрадовали и успокоили меня: значит, стоят рабочие и солдаты, они держат власть и порядок. Недаром так разгуделись буржуи. Как растревоженный улей.
Я представил, как бы эта толпа рассыпалась во все стороны, если б броневики и пехотинцы дали залп в воздух. От этой мысли мне стало весело. Но никто не стрелял. Это было странно и непонятно. Неужто за ночь все кончилось? Я попытался расспросить у солдат, которые стояли в толпе, и у штатских, одетых попроще, что происходит в городе. Один из солдат сказал, что большевики арестовали Керенского. Но тут же штатский, с виду рабочий, возразил, что это, мол, вранье — покуда известно, что Керенский с войсками окружил Смольный институт, а рабочие и матросы окружили Зимний дворец. Так вот и стоят. Ведут переговоры. Но ему в свою очередь возразил чиновник в железнодорожной форме:
— Господа, разве вы не слышали оратора? Большевики арестовали министров законного правительства. Это узурпация. Они задушат революцию.
Меня, да и многих вокруг, удивило, что железнодорожнику ответил человек хорошо одетый — в шляпе, в дорогом пальто. Он сказал:
— Революцию давно задушили. Еще в июле. Кадеты и буржуазные соглашатели, Милюков и Керенский. Сегодняшнее выступление — это новая революция. Революция рабочих и крестьян, которая даст народу мир и хлеб.
На него стали наступать с кулаками студенты и какие-то барышни:
— Большевистский агент, шпион!
— Вы хотите продать Россию немцам! Открыть фронт Вильгельму.
Человек не стал пререкаться — спокойно, с улыбкой,
