Разрушенный мост - Филип Пулман
Но этого я уже стерпеть не могу. И отказался. Сказал им, что ты – мой ребенок, что я собираюсь тебя воспитывать, а они могут катиться к черту. Джанет могла подать на развод в любой момент; я бы согласился платить любые алименты на Роберта. Я хотел ее ребенка не больше, чем она хотела моего. И я ушел. Тогда я впервые почувствовал себя свободным. Впервые за всю свою жизнь. Можешь себе представить?
Так вот… Я продолжал бороться за тебя с социальными службами. На этом пути было множество препятствий, анкет, вопросов и расследований. На том этапе твоим воспитанием занималась католическая община, а я не жил с женой, что нисколько не упрощало процесс.
В итоге все они – социальные службы, католическая община, суды, священники, настоятель и чуть ли не Папа Римский, насколько я знаю, – договорились дать мне ограниченную опеку. Я мог иногда забирать тебя на выходные, но не более. А ты росла, малышка, тебе исполнилось два года, потом три. Тебя отдавали то одним, то другим приемным родителям, а потом возвращали обратно в приют… И вдруг все прекратилось. Я приехал забрать тебя на выходные, но тебя не было в приюте. Они отдали тебя кому-то другому. На постоянной основе.
Деталей не помню, но тогда же выяснилось – все эти анкеты и тесты, все эти препятствия на моем пути к тебе возникли потому, что кто-то сообщил социальным службам, будто я… Будто я вел себя жестоко с тобой и «систематически наносил телесные повреждения» – я до сих пор помню формулировку. Социальные службы оказались в тупике. Их работники видели, что с тобой все в порядке, но и полностью игнорировать слухи не могли: вдруг те окажутся правдивы. Поэтому мне не разрешали забрать тебя. Я не мог поверить своим ушам. Попытался раскопать, кто именно распространял эту ложь, но никто, конечно, не спешил мне это рассказывать.
Итак, кто-то забрал тебя. Но стоило мне успокоиться и как следует подумать, я сразу понял, где искать.
– У бабушки и дедушки? – с трудом прошептала Джинни. – Это были они?
– Это была она.
– Так я и оказалась у них?
– Точно. Не знаю, о чем они только думали. Сначала наврали социальным службам обо мне, потом убедили их, что смогут о тебе позаботиться. Когда я ушел, а Артур с Китти от них отвернулись, у моих родителей ничего не осталось. И они отчаялись. Естественно, я разозлился. От одних воспоминаний о собственном детстве… Страшно подумать, что тебе бы тоже пришлось это пережить. Сама мысль была невыносима. Поэтому я поехал к ним и забрал тебя.
– Джо Чикаго сказал, вы встретились в тюрьме. И тебя посадили туда за то, что ты меня украл.
– Ты встречалась с Джо? Он сказал правду, так все и было. Я украл тебя. Мы колесили по стране, меняя имена. Шесть месяцев в дороге. Ты, наверное, ничего из этого не помнишь. Мы останавливались в дешевых съемных комнатах и квартирах, у разных хозяев в разных уголках страны. Конечно, это не могло продолжаться вечно. В конце концов у меня кончились деньги, прятаться было негде… Помнишь то холодное утро в Норвиче? Осень, туман? Хотя вряд ли. Нас привезли в полицейский участок, женщина-офицер была ужасно любопытной, а социальная работница сразу увела тебя прочь и настояла на осмотре, чтобы убедиться, не бил ли я тебя.
Мои родители добились твоего удочерения по решению суда. Забрав тебя. Я нарушил полученное ими постановление. Проявил неуважение к закону. Хуже того: я ударил старого дурака. Его. Я был потрясен тем, что увидел. Они словно съежились, уменьшились в размере, и все продолжали ютиться в маленьком узком домике, где я провел свое маленькое, полное страха детство. Только вот теперь напуганы были уже они… Но он попытался противостоять мне, пытался угрожать; я потерял голову и ударил его. Нужно было гораздо раньше это сделать. Но в суде все это не пошло мне на пользу. Я получил шесть месяцев, мой адвокат сказал тогда, что это как-то слишком сурово. Он здорово мне помогал. Через четыре месяца меня выпустили, и я снова занялся борьбой за тебя, на сей раз в рамках закона. Вложил в это дело всю душу. Ты для меня была всем, ты была моей жизнью. Я не собирался сдаваться.
И в конце концов дело дошло до верховного суда, где мне попался – вот чудо! – понимающий судья. Он решил все раз и навсегда. Ты моя дочь, я твой отец, какие могут быть вопросы: я имею право тебя воспитывать. Точка. Четыре года мучений разрешились за четыре минуты.
И мы… начали жить вместе. Бывало сложно. Но мы были вместе. Джинни… сейчас я прошу тебя ответить честно: бывали ли минуты, когда ты думала, что я не люблю тебя?
Джинни не могла говорить и просто покачала головой.
– А когда ты была у моих родителей – тогда, в детстве… Они ведь не обращались с тобой плохо? Они не напугали тебя?
– Нет, – она с трудом сглотнула. – Они не обращались со мной плохо.
– Я так и думал. Ты провела у них всего несколько дней. Для них все было еще в новинку, они просто не успели бы… И она может быть доброй, даже щедрой – иногда. За этим безумием есть нечто, достойное любви…
Но время шло.
Я никогда не рассказывал тебе правду, потому что боялся. Стыдился. Стыдился всего, что натворил до того, как решил стать твоим отцом, решил нести за тебя ответственность. Мне не хотелось говорить с тобой о Джанет и остальных. Поэтому я сочинил для тебя историю, добавив в нее столько правды, сколько можно было добавить. Пришлось сказать тебе, что Маман умерла: с этим смириться проще, чем с идеей, будто она могла тебя оставить. И вот ты говоришь мне, что отыскала ее… Думаю, это должно было случиться. Как у нее дела? И как ты ее нашла?
– Увидела анонс выставки в журнале по искусству, – Джинни быстро провела тыльной стороной ладони по глазам. – У нее открылась выставка в ливерпульской галерее. Я позвонила туда, и владелец пригласил меня на закрытую вечеринку, которую устраивал вчера вечером. Я увидела ее и… Я показала ей фотографию. Глупо, знаю. Момент был неподходящий. Она узнала снимок, но отказалась признавать это – и меня тоже.
– Ты
