Современная комедия - Джон Голсуорси
Майкл встал и протянул руку. Молодой человек пожал ее с почтительным полупоклоном. Через минуту он уже был на улице, а Майкл, стоя в холле, думал: «Жалость – чушь! Чуть было совсем не забыл, что я сыщик!»
X
Лицо
Когда Майкл вышел из-за стола, Флер тоже встала. Прошло больше двух дней с тех пор, как она рассталась с Уилфридом, а еще не пришла в себя. Открывать устрицу-жизнь, собирать редчайшие цветы Лондона – все, что так ее развлекало, – теперь казалось скучным и бессмысленным. Те три часа, когда непосредственно за потрясением, испытанным ею на Корк-стрит, она испытала другое потрясение в своей собственной гостиной, так выбили ее из колеи, что она ни за что не могла приняться. Рана, которую разбередила встреча с Холли, почти затянулась. Мертвый лев рядом с живым ослом – довольно незначительное явление, но она никак не могла вновь обрести… что? В том-то и дело: Флер целых два дня старалась понять, чего ей не хватает. Майкл по-прежнему был как чужой, Уилфрид – потерян, Джон – заживо похоронен, и ничто под луной не ново. Единственное, что утешало ее в эти дни тоскливого разочарования, была белая обезьяна. Чем больше Флер смотрела на нее, тем более китайской она казалась. Обезьяна с какой-то иронией подчеркивала то, что, быть может, подсознательно чувствовала Флер: все ее метания, беспокойство, погоня за будущим только доказывают ее неверие ни во что, кроме прошлого. Современность изжила себя и должна обратиться к прошлому за верой. Как золотая рыбка, которую вынули из теплого залива и пустили в холодную незнакомую реку, Флер испытывала смутную тоску по родине.
Оставшись в испанской столовой наедине со своими переживаниями, она не мигая смотрела на фарфоровые фрукты. Как они блестели, такие холодные, несъедобные! Она взяла в руки апельсин: сделан совсем как живой – бедная жизнь! – и положила его обратно. Фарфор глухо звякнул, и Флер чуть вздрогнула. Обманула ли она Майкла своими поцелуями? Обманула – в чем же? В том, что она не способна на страсть?
«Но это неправда, – подумала она, – неправда. Когда-нибудь я покажу ему, на что я способна, – всем им покажу». Она посмотрела на висевшего напротив Гойю. Какая захватывающая уверенность в рисунке, какая напряженная жизнь в черных глазах этой нарумяненной красавицы. Вот эта знала бы, что ей нужно, и, наверно, добилась бы своего. Никаких компромиссов, никакой неуверенности – не бродить по жизни, раздумывая, в чем ее смысл и стоит ли вообще существовать, – нет, просто жить ради того, чтобы жить!
Флер положила руку на шею, туда, где кончалось теплое тело и начиналось платье. Разве она не такая же теплая и упругая… нет, даже в тысячу раз лучше этой утонченной злой испанской красавицы в изумительных кружевах? И, отвернувшись от картины, Флер вышла в холл. Голос Майкла и еще чей-то, чужой. Идут вниз! Она проскользнула в гостиную и взяла рукопись – стихи, о которых она обещала сказать Майклу свое мнение. Она сидела, не читая, и ждала – войдет он или нет. Она услышала, как закрылась входная дверь. Нет! Он вышел. Какое-то облегчение – и все-таки неприятно. Майкл, холодный и невеселый дома, – если так будет продолжаться, то это совсем тоска! Флер свернулась на диване и попыталась читать. Скучные стихи – вольный размер, без рифм, самосозерцательные, все насчет внутренних переживаний автора. Ни подъема, ни мелодии. Скука! Словно уже читала их десятки раз. Она совсем затихла и лежала, прислушиваясь к треску и шуршанию горящих поленьев. Если будет темно, может быть, ей удастся уснуть. Флер потушила свет и вернулась к дивану. Она как будто сама себя видела у камина: видела, какая она одинокая, какая трогательная и хорошенькая, – как будто все, чего она желала, у нее есть, и вместе с тем – ничего! Ее губы дрогнули. Она как будто даже видела со стороны капризное, детское выражение своего лица. И хуже всего, что она сама видела, как она все это видит, – какое-то тройное существо, словно запрятанное в жизненепроницаемую камеру, так что жизнь не могла ее захлестнуть. Если бы вдруг влетел какой-нибудь вихрь из нежилого холода, из пустыни Лондона, чьи цветы она срывала! Отблески камина, мягкие и трепетные, выхватывали из мрака то тот, то другой уголок китайской гостиной, как в театре во время тех таинственных, увлекательных сцен, когда под звуки тамбуринов ждешь развязки. Она протянула руку за папироской. Снова она будто со стороны увидела, как она зажигает ее, выпускает дым, увидела свои согнутые пальцы, полураскрытые губы, круглые белые руки. Да, она очень декоративна! А в сущности, не в этом ли все дело? Быть декоративной и окружать себя декорациями, быть красивой в некрасивой жизни! В «Медяках» было стихотворение о комнате, озаренной бликами огня, о капризной Коломбине у камина, об Арлекине, томящемся за окном, «словно тень розы». И внезапно, безотчетно сердце Флер сжалось. Сердце сжалось тоской, болью – страшной болью, – и, соскользнув на пол у камина, она прижалась лицом к Тинг-а-Лингу. Китайский песик поднял голову, его черные глаза заблестели в отблеске огня.
Он лизнул ее в щеку и отвернулся. Фу, пудра! Но Флер лежала как мертвая. Она видела себя, вот так, на ковре: изгиб бедра, каштановые блики на коротких кудрях, – слышала биение своего сердца. Встать, выйти, взяться за что-нибудь! Но за что – за что стоило взяться? В чем была хоть капля смысла? Она представила себе, как делает что-то, всякие невероятные вещи: ухаживает за больными женщинами, нянчит хилых ребят, говорит речи в парламенте, берет препятствия на скачках, полет турнепс в коротких шароварах – очень декоративно! И она лежала совершенно неподвижно, опутанная сетью собственного воображения: пока видит себя вот так, со стороны, не возьмется ни за что – в этом она была уверена, – потому что ни за что не стоило браться. Она лежала совсем неподвижно, и ей казалось, что не видеть себя со стороны – хуже всего на свете, но что, признавая это, она навеки сковывает и связывает себя.
Тинг-а-Линг заворчал, повернув нос к окну, как бы говоря: «Мы дома, у нас уютно, мы думаем о прошлом. Нам не нужно ничего чужого. Будьте добры удалиться, кто бы вы ни были». И снова он тихо и протяжно заворчал.
– В чем дело, Тинг?
Пес привстал, вытянув морду к окну.
– Ты хочешь погулять?
«Нет», – проворчал он.
Флер взяла его на руки и подошла к окну.
– Что ты, глупенький?
Занавески были плотно задернуты. Пышные, китайские, подбитые шелком, они не впускали ночь. Флер одной рукой сделала маленькую щелочку и отшатнулась.
