Дорога дней - Хажак Месропович Гюльназарян
У Мариам-баджи дома всегда было чисто и прибрано, а сегодня особенно. На кровати в углу комнаты вздымалась гора белоснежных подушек, на тахте пестрели бархатные мутаки, вокруг покрытого белой скатертью стола в ожидании гостей чинно стояли блестящие черные стулья, которые несколько дней назад Каринэ купила в кооперативе. Дощатый пол, недавно вымытый, был еще сырым.
Я поставил на стол тяжелое блюдо, и отец сказал от имени всех:
— Мир этому дому.
Мариам-баджи и Каринэ, которые встали, когда мы вошли, кивнули.
— Мир и твоему дому, — сказала баджи, — добро пожаловать, садитесь.
Мы сели. Отец справился о здоровье Мариам-баджи, как будто давно с нею не виделся. Потом стали говорить о том о сем. В основном говорили отец и Газар, а я слушал и удивлялся. Как можно говорить о таких обыденных вещах сегодня? Газар, например, спрашивал, собирается ли Мариам-баджи осенью сменить подгнившее бревно на крыше, или сколько она заплатила за эти паласы, и так далее.
Но понемногу все темы иссякли, и отец сказал:
— Мариам-баджи, как говорится, не там курица яйцо снесла, где кудахчет. Как ни тяни разговор, все равно сказать придется. Пришли мы с тобой посоветоваться.
Каринэ, опустив голову, пошла к двери.
— Погоди-ка, доченька, — сказал отец.
Каринэ остановилась.
— Присядь сюда…
Каринэ подошла к тахте, но не села.
— Так вот, — продолжал отец, — ты ведь, слава богу, нашего Сурена знаешь.
Мариам-баджи стала разыгрывать удивление:
— Вай, чтоб мне ослепнуть, что это за вопрос, братец Месроп?
По всей вероятности, отец бы еще долго тянул свою торжественную речь, но нетерпеливый Газар испортил все дело:
— Словом, пришли мы просить Каринэ за нашего Сурена.
Товарищ Сурен, сидевший рядом со мной, шумно задышал, а Каринэ покраснела до слез.
Чтобы не упустить власть из своих рук, отец задал последний вопрос:
— Ну, что теперь скажешь?
Мариам-баджи в первый раз улыбнулась, улыбнулась сквозь слезы.
— Что же говорить? Им виднее. А если меня спросят, то я согласна.
Каринэ ничего не сказала, но было ясно, что и она согласна.
Отец подмигнул мне. Я встал, откинул тюль с блюда, взял бархатную коробочку, вынул из нее кольцо и подошел к Каринэ.
Каринэ не противилась, я взял ее руку и надел кольцо на ее палец и, совершенно позабыв о торжественности момента, заорал:
— Чтоб вы на одной подушке состарились!..
На столе тут же выстроились бутылки, появилась еда. Потом все, кроме товарища Сурена, расцеловали зардевшуюся Каринэ.
— Благослови тебя господь!..
— Осенью свадьбу справим…
Засиделись до Полуночи. Самые лакомые кусочки Мариам-баджи подкладывала мне со словами:
— Сватушка ты мой родненький!..
Удивительное дело: обручился товарищ Сурен, а целовали все меня.
ВАРДАН
Шли дни. Все вокруг менялось, менялись даже прозвища. С тех пор как уехал Чко, меня уже никто не звал Учителем.
Во дворе меня теперь звали «рабочий класс», а в мастерской — «сватушка». Только мать, товарищ Папаян и Егинэ звали меня просто по имени, а отец, обращаясь ко мне, всегда говорил «сынок».
Так к моим прозвищам прибавилось еще одно: «сватушка». Когда товарищ Сурен, Каринэ или Мариам-баджи говорили отцу «сват Месроп», никто не смеялся, наоборот — они произносили это почтительно, с уважением, но стоило кому-нибудь назвать меня сватом, как все покатывались со смеху.
— Эй, сватушка, принеси-ка напильник! — перекрывая шум мастерской, кричал мастер Амазасп.
Он подмигивал мне и улыбался, а работающие на соседних станках Сарибе́к и Гука́с подшучивали:
— Сватушка, сват — дураку родной брат.
А работа в мастерской нравилась мне все больше и больше.
Надо мной подшучивали, но, по крайней мере, я перестал быть для них «малышом». Мастер Амазасп уже давал мне разные несложные поручения и радовался, когда я хорошо справлялся с ними.
— Молодец, сватушка!..
Но стоило мне что-нибудь испортить, он говорил насмешливо:
— Это тебе, брат, не сватом быть…
Потом серьезно и терпеливо разъяснял мою ошибку.
Дела у меня шли неплохо и в музыкальной школе. Кроме музыкальных, мы там проходили и общеобразовательные предметы. Я учился в третьем классе и благодаря Егинэ, которая продолжала заниматься со мной, постепенно убеждался, что не такой уж я тупой, как говорила (и я этому верил) товарищ Шахнабатян.
И странно: то, чему в свое время никак не могла научить меня товарищ Шахнабатян, я легко усваивал с помощью Егинэ и моей новой учительницы товарища Луси́к. Лусик и Егинэ были уверены, что я успешно закончу этот учебный год и в сентябре уже смогу учиться в четвертом классе. Что же касается музыки, то моим учителем и в училище и дома был товарищ Папаян, который, по свойственной ему мягкости, не мог скрывать своего восхищения и сердился на меня только тогда, когда я без нот пытался что-нибудь подобрать по слуху.
— Перестань, Рач, — отчитывал он меня, — неужели это может тебе нравиться? Ну что ж, вероятно, твой отец прав: не музыкантом будешь, а «скоморохом».
«Скоморохом» быть мне не хотелось, и поэтому после двух-трех подобных замечаний я бросил эти вредные и бесцельные упражнения.
Правда, от этого уроки стали скучнее, но зато мой учитель был очень доволен и даже как-то подарил мне портрет Макара Екмаляна[27].
Так я жил спокойно и безмятежно. Потянулись вереницей счастливые дни, и вдруг один случай вновь смутил и взбудоражил меня.
Во дворе нашей мастерской был навес, под которым складывали стальные листы и стержни. Под тем же навесом лежала груда испорченных деталей — металлический лом, который мы вскоре должны были
