Сильвия Плат - Под стеклянным колпаком
– На маминой машине.
– По такому-то снегу?
– Ну, – улыбнулся Бадди, – я застрял в сугробе. Подняться на холм оказалось мне не под силу. Здесь можно где-нибудь одолжить лопату?
– Можно раздобыть лопату у уборщиков.
– Это хорошо. – Бадди повернулся и шагнул к двери.
– Подожди, я тебе помогу.
Тут Бадди взглянул на меня, и я заметила, как у него в глазах мелькнула какая-то отстраненность – та же смесь любопытства и настороженности, которую я видела в глазах приходивших ко мне – дамы из «Христианской науки», моего школьного учителя английского и настоятеля унитаристской церкви.
– Да ладно, Бадди, – рассмеялась я. – Я же нормальная.
– О, я знаю, знаю, Эстер, – торопливо ответил он.
– Это тебе не следует откапывать машины, Бадди, а не мне.
И Бадди предоставил мне выполнить почти всю работу.
Машину занесло на обледенелом подъеме у въезда в клинику, и она одним колесом съехала с дорожки в глубокий сугроб.
Солнце, выглянувшее из-за серой завесы туч, по-летнему ярко освещало ровные склоны. Делая передышки в работе, чтобы взглянуть на чистое снежное покрывало, я испытала то глубоко захватывающее ощущение, с которым смотрела на деревца и траву, оказавшиеся глубоко под водой во время паводка, – словно обычный порядок вещей немного изменился и вошел в новую фазу.
Я благодарила судьбу за застрявшую в сугробе машину. Моя работа мешала Бадди спросить меня о том, о чем, я знала, он хотел спросить и наконец действительно спросил в «Бельсайзе» за дневным чаем.
Диди смотрела на нас поверх чашки, как ревнивая кошка. После смерти Джоан ее ненадолго перевели в «Уаймарк», но потом она снова вернулась к нам.
– Я тут подумал… – Бадди с неловким звяканьем поставил чашку на блюдце.
– И о чем же ты подумал?
– Я тут подумал… В смысле, может, ты мне сможешь что-то сказать.
Наши взгляды встретились, и я впервые заметила, насколько же он изменился. Вместо прежней уверенной улыбки, которая появлялась легко и часто, как вспышка фотоаппарата, на его лице воцарились мрачность и даже неуверенность – неуверенность человека, который нечасто получает то, что хочет.
– Скажу, если смогу, Бадди.
– Как ты думаешь, во мне есть что-то, что сводит женщин с ума?
Я не смогла сдержаться и расхохоталась – возможно, из-за совершенно серьезного вида Бадди и двусмысленности словосочетания «сводить с ума».
– В том смысле, – не унимался Бадди, – что я встречался с Джоан, а потом с тобой, и сначала ты… того… а затем Джоан…
Я подтолкнула крошку от пирожного в капельку темного чая.
«Конечно же, ты в этом не виновата! – прозвучал у меня в ушах голос доктора Нолан. Я тогда зашла к ней поговорить о Джоан, и впервые в ее словах прозвучала злоба. – Никто в этом не виноват. Она сама это сделала». – А потом доктор Нолан рассказала мне, что даже среди больных лучших психиатров случаются самоубийства и кому, как не им, следует нести за это ответственность, но они, напротив, не считают себя ответственными…
– Ты совершенно тут ни при чем, Бадди.
– Ты уверена?
– Абсолютно.
– Ну что ж, – выдохнул Бадди. – Это радует. – И залпом допил чай, словно укрепляющий настой.
– Слышала, ты скоро нас покидаешь.
Я шла в ногу с Валери в небольшой группе больных, за которыми присматривала сестра.
– Если врачи разрешат. У меня завтра собеседование.
Под ногами хрустел утоптанный снег, и отовсюду слышалось мелодичное журчание воды и капе́ль, когда на полуденном солнце подтаивали сосульки и снежный наст, которые к вечеру снова заблестят ледком.
В ярком свете тени исполинских черных сосен отливали лиловым, и я немного прошлась с Валери по знакомому лабиринту расчищенных дорожек между корпусами клиники. Двигавшиеся по соседним дорожкам врачи, сестры и больные словно катились на роликах, поскольку над сугробами мы видели их только выше пояса.
– Собеседования, – фыркнула Валери. – Да они ничего не значат. Если тебя захотят выпустить, то выпустят.
– Надеюсь.
У входа в «Каплан» я попрощалась с Валери, глядя на ее спокойное белоснежное личико, говорившее о том, что с его обладательницей мало что может случиться – плохого или хорошего, и дальше пошла одна, выдыхая облачка пара, заметные даже в напоенном солнцем воздухе. Напоследок Валери весело крикнула мне:
– Пока! Еще увидимся!
«Вот это уж вряд ли», – подумала я.
Но в этом я не была уверена. Совсем не уверена. Откуда мне знать, что когда-нибудь – в колледже, в Европе, где-то, как-то – удушающий стеклянный колпак с его ви́дениями вновь не опустится надо мной?
И разве Бадди не сказал мне, словно в отместку за то, что я откапывала машину, а ему пришлось стоять рядом:
– Интересно, за кого же ты теперь выйдешь замуж, Эстер?
– Что? – спросила я, отбрасывая снег и смаргивая налетевшую кусачую снежную пыль.
– Интересно, за кого же ты теперь выйдешь замуж, Эстер? Теперь, когда ты побывала, – добавил Бадди, обведя рукой холм, сосны и строгие, засыпанные снегом корпуса, возвышавшиеся на фоне холмистого пейзажа, – вот здесь.
И, конечно же, я не знала, кто возьмет меня замуж после того, как я побывала там, где побывала. Я вообще ничего не знала.
– Я получила счет, Ирвин. – Я тихо говорила в трубку телефона-автомата в главном холле административного корпуса клиники. Сначала я заподозрила, что телефонистка на коммутаторе может подслушать наш разговор, но она, и ухом не поведя, продолжала включать и выключать свои маленькие вилки.
– Да, – ответил Ирвин.
– Это счет на двадцать долларов за экстренный прием в определенный декабрьский день и за осмотр неделю спустя.
– Да, – повторил Ирвин.
– В больнице сказали, что переслали счет мне, поскольку высланный тебе счет остался неоплаченным.
– Хорошо, хорошо, я сейчас выпишу чек. Выпишу им чек без указания суммы. – Его голос слегка изменился. – А когда мы с тобой увидимся?
– Ты действительно хочешь знать?
– Очень.
– Никогда, – отрезала я и резко повесила трубку, отчего в ней что-то звякнуло.
Я на минуту задумалась, отправит ли Ирвин чек в больницу после такого завершения разговора, но потом подумала: «Конечно отправит. Он же профессор математики, и ему не захочется, чтобы что-то не сошлось».
У меня вдруг подкосились ноги, но вместе с тем я ощутила облегчение. Голос Ирвина ничего для меня не значил.
Это был первый раз, когда я разговаривала с ним после нашей единственной встречи, и я не без оснований надеялась, что он окажется последним. У Ирвина не было абсолютно никакой возможности связаться со мной, разве что отправиться на квартиру к медсестре Кеннеди, но после смерти Джоан та переехала и исчезла без следа. Я была совершенно свободна.
Родители Джоан пригласили меня на похороны. По словам миссис Джиллинг, я была одной из лучших подруг ее дочери.
– Знаешь, тебе необязательно туда идти, – сказала мне доктор Нолан. – Ты всегда можешь ей написать, что я посоветовала тебе этого не делать.
– Я пойду, – ответила я и пошла, и в течение всей скромной погребальной церемонии ломала голову над тем, с чем же я прощалась.
Стоявший у алтаря гроб едва виднелся из-под осыпавших его белоснежных цветов – черная тень того, чего уже нет. Лица сидевших на церковных скамьях людей казались восковыми в сиянии свечей, а венки из сосновых веток, оставшиеся от Рождества, наполняли холодный воздух поминальным ароматом.
Рядом со мной, словно спелые яблоки, розовели щеки Джоди, а в небольшой группе собравшихся в церкви я заметила лица девушек из колледжа и из моего родного города, знавших Джоан. В переднем ряду сидели, склонив покрытые траурными платками головы, Диди и медсестра Кеннеди.
Чуть дальше, за гробом, цветами, лицами священника и скорбящих, я заметила пологие лужайки нашего городского кладбища, теперь засыпанного толстым слоем снега, из которого, словно потухшие трубы, торчали надгробные памятники.
Там ждал черный провал могилы глубиной почти в два метра, вырубленный в промерзлой земле. Та тень сойдется с этой, и особая, желтоватая земля наших мест залечит нанесенную белизне рану, а еще один снегопад подравняет и сгладит края свежевырытой могилы Джоан.
Я сделала глубокий вдох и прислушалась к знакомому, радостному биению сердца.
Я есть, я есть, я есть.
Врачи проводили свой еженедельный консилиум – старые дела, новые дела, приемы, выписки и собеседования. Бездумно листая потрепанный номер «Нэшнл джиографик» в библиотеке клиники, я ждала своей очереди.
Больные в сопровождении сестер обходили плотно заставленные книгами полки и тихонько переговаривались с библиотекаршей, которая сама лечилась в клинике. Глядя на нее – близорукую, безликую, серую, как старая дева, – я думала, как она могла знать, что поправилась и, в отличие от посетителей, находится в добром здравии.
