Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген
Хохотушка Люда не упустила случая взять реванш за многие прошлые обиды. Она вошла в палату, дверь же оставила чуть приоткрытой.
— От кого, от кого, — начала она тоном милицейского протокола, — а от вас, Вагран Осипович, меньше всего ожидала. С виду такой приличный больной, хорошо знает наши порядки — и вот на тебе. Организовали безобразие в палате, принудили послеоперационного тяжелого больного. Придется докладывать заведующему.
— Да я разве… — блаженно залепетал Кисунов. — Что, в самом деле. Ради времяпровождения перекинулись в дурака… Только и всего.
Люда наслаждалась.
— В дурака?.. А вы товарищи, вот вы, Воскобойник, или вы, Данилов, — культурные люди. Что же вы, не могли остановить соседа, объяснить ему.
Афиноген, падкий на розыгрыши, не мог более оставаться в стороне:
— Мы с Гришей останавливали, да где там. Никак нельзя остановить. Если человек втянулся в карты — это хуже пьянства.
— Что, что? — Вагран Осипович зарыл наконец бубнового туза под подушку. — Кто заставлял? Ради времяпровождения… Гриша, разве я заставлял? Подтверди.
Люда прыснула и закрыла лицо руками.
— Не сообчай, Людочка, — воспрянул духом Воско- бойник. — Мы тебе шоколадных конфет купим с Ваграном. Правда, Кисунов?
— Две коробки! — бабахнул Вагран Осипович, готовый на крайность. — Или три.
— Ну–ка, давайте карты!
Григорий с умоляющей, никак не идущей здоровенному мужику улыбкой протянул ей колоду.
Тряхнув на прощание белокурыми кудряшками одному Афиногену, девушка умчалась.
— Вот тебе и вляпались, — огорченно заметил Григорий.
Вагран Осипович продолжительно глядел в окно, что–то прикидывая про себя.
— Вы, молодой человек, — обратился он к Афиногену, — оказывается, парень непромах. Честное слово, поразительно. Еще бы, я понимаю, на самом деле я принуждал. Как вы, однако, ловко меня подкузьмили. На ходу, видать, подметки режете.
Понятно было, что он не столько поражен низкой выходкой Афиногена, сколько лишний раз убедился в каких–то своих мнениях о сущности человеческой природы. Убедился и, возможно, по–доброму позавидовал быстроте реакции молодого соседа.
— Я пошутил, — отмахнулся Афиноген, — неудачно пошутил, признаю. Для смеха так сказал, без злого умысла. Она никуда не пойдет жаловаться, вот увидите.
— Я не боюсь жалоб. Грустно мне наблюдать, как глубоко проник цинизм в молодое поколение.
— Ну–ну! — предостерег Афиноген. — Не отвлекайтесь от конкретного факта.
— Ядрена корень, — выругался Григорий, — очень
запросто могут теперь больничный не оплатить. Я слыхал — впишут за нарушение режима… и привет.
В пять часов Люда пришла с градусниками и вер* нула карты. Она сначала протянула колоду Кисунову, но тот так шарахнулся, точно ему подсовывали ядовитую змею. Григорий тоже смалодушничал и, блудливо поморгав, буркнул: «Не мои, первый раз вижу». Карты взял Афиноген, ухитрясь вдобавок стиснуть в ладони теплые Людины пальчики.
— Не играйте больше, — строго предупредила медсестра. — Не положено. Вы должны понимать, нас самих наказывают.
— И ради времяпровождения нельзя? — уточнил Вагран Осипович.
— Ни ради чего.
Температура у Данилова намерилась — 37,2. Самая норма после операции, никакого воспаления.
Короткий разговор с Горемыкиным совсем его ободрил.
— Побаливает?
— Терпимо. Я не очень любопытный, но все–таки хотелось бы знать.
— Аппендицит… Ваш организм, Гена, рассчитан надолго. Тем не менее вчера вы имели шанс, не буду скрывать, преждевременно удалиться в лучший из миров. Еле я за вами угнался. Здоровые люди удивительно небрежны к своим болячкам. Бравировать здесь нечем. Это просто признак медицинского бескультурья.
— Когда выпишете, доктор?
— Не искушай судьбу, Гена. Думаю, недельки через полторы.
— Нет, не годится.
— Спешишь?
— У вас, я слышал, коек не хватает. Как благородный человек…
Иван Петрович медлил уходить. Что–то необычное таилось под приветливой синеглазой улыбкой этого парня, какая–то страсть.
— Ну, отдыхай… Утром загляну. Если будет очень больно — попросишь, сделают укол… Не злоупотребляй этим, лучше терпи.
— Предполагаете, выпишусь уже наркоманом?
Горемыкин так не думал, по инерции высказал он тривиальную медицинскую истину и тут же в ней усомнился. Зачем, правда, заставлять больных терпеть лишнюю боль? Из–за какой–то маловероятной опасности? А те, кто давным–давно утвердил эту, одну из многих врачебных догм, терзались ли сами сводящей с ума болью, а в случае, если терзались, соблюдали ли неукоснительно это правило? Вряд ли. Как часто в медицине мы считаем для других справедливым и полезным то, что сами для себя с легкостью отвергаем. И только ли в медицине?
Часу в девятом в палате возникли Семен Фролкин и Сергей Никоненко, сослуживцы, коллеги. Их провела хохотушка Люда, проникшаяся к Афиногену симпатией.
Друзья обменялись приветствиями. Семен вывалил на тумбочку обязательные больничные гостинцы — апельсины. Кисунов протестующе заворчал и убрался с книжкой в коридор. Григорий деликатно потянулся следом.
— Эх, Гена, — укорил Никоненко, — разве так симулируют. Нам сказали, что ты дал себя располосовать эскулапам. Как это похоже на современных безграмотных молодых пижонов. Лезть под нож! Образованный человек лечится иглоукалыванием, на худой конец — гипнозом. На Филиппинах медики оперируют без крови, без скальпеля. У нас же все по старинке, как при Иване Грозном.
Афиноген с удовольствием слушал привычную болтовню.
— Как там на работе?
— По–прежнему. Платят зарплату, борются с курением. Сегодня старика нашего вызывали к Самому. Бают, попрут его скоро. Жаль, не в нем дело.
Семен Фролкин очистил себе апельсин, вставил, аппетитно жуя:
— Сухомятин, наверное, на седьмом небе от счастья. Наконец–то освободилось достойное его способностей кресло.
— Его не назначат, — сказал Афиноген.
— Может, и не назначат, а может, и назначат. В нашем паноптикуме чего только не может случиться. Могут взять и Стукалину завтра поставить директором вместо Мерзликина.
— Заводной стал Сережа, — усмехнулся Фролкин, приступая ко второму апельсину. — Заводится с пол- оборота, сам себя заводит. Как баба на базаре.
— Молчал бы уж, молодой отец, — огрызнулся Никоненко. — Завел себе мальца, игрушку живую, и посапывай в ноздрю. Старайся понять, когда я тебе говорю… Мне тоже не больше всех надо, да иногда и задумаешься, оглядишься: кого обманываем. Кого? Бухгалтерию, государство? Себя, братцы, себя… Годы проходят. Не так мечтали мы их прожить, не в бирюльки играючи. Меня лично в институте чуть не за идиота держат, — телепат, мол, черная магия. Да, именно телепат. Все лучше, чем растрачивать силы на сухомя- тинские липовые справки… Вспомни, Геша, на таком ли счету был я в институте?
— Ты специально ждал, пока я в больницу лягу, мне это рассказать?
— Ага, — подхватил Фролкин, — надеется, что ты отсюда не выйдешь. На службе боится рот открыть. А тут вон как раззуделся. Оказывается, его государственные заботы обуревают.
— Замолчи, Сенька. Надоели твои смешки… Не боюсь я ничего, но… Б'ольно смотреть, когда много умных, специально подготовленных людей занимаются ерундой и делают при этом вид, что чуть ли не блоху подковывают. Говорить без толку, надо ведь доказывать. А вы не хуже меня знаете, что в нашей, так сказать, непрощупываемой области деятельности любое доказательство можно сто раз повернуть и вывернуть наизнанку. Начни доказывать, как раз на эту свистопляску жизнь и уйдет. Вдобавок приобретешь репутацию склочника и сутяги.
— Есть объективные критерии деятельности предприятия, отдела…
— Брось, Семен. Объективные? У нас? Мы как метеорологическая служба, всегда сумеем объяснить ошибки каким–либо негаданным антициклоном.
Фролкин заскучал, пора, видно, было ему возвращаться в лоно семьи.
— Сергей, мы к больному все–таки пришли… Что у тебя болит, Гена?
— Подожди. Ну и кто же, ты считаешь, конкретный виновник, что мы все из липы лапти плетем?
— Директор Мерзликин.
Семен поперхнулся апельсиновой долькой,
— Эвона! Директор. Может, министр?
Никоненко назвал того человека, о котором Афино- ген так много думал в последнее время, которого то оправдывал, то обвинял наедине с собой. Да, он хорошо понимал, что имеет в виду Сергей. Именно с высокого и не всегда уловимого благословения Мерзлики- на поддерживалась, во всяком случае в их отделе, атмосфера странного нетворческого всеприятия, утверждались радикальные методы выполнения заданий, начисто исключавшие инициативу и свободный поиск. Тогда зачем же путает карты Кремнев, умный, деловой человек? Или ему удобнее и почему–то выгодно перекладывать вину за антисанитарное состояние отдела полностью на усталые плечи Карнаухова? Или его устраивает форма работы, когда грамматическая сторона дела важнее фактической?
