Дмитрий Холендро - Ожидание: повести

Старик сердито наступает на мальчика, тот ждет, ждет и отскакивает:

— Не догонишь!

— А догоню — ухо выдеру.

— Ладно, ладно… — соглашается мальчик, пятясь.

В сыром песке остаются метки от его каблуков.

Их сейчас же заполняет вода.

За что обижают маленьких людей? Повернулся человечек в фуфайке и суконных городских брюках, ссутулился и бредет прочь. Даже гальку забыл кинуть, сжал в кулаке. Старика тоже ничего интересного не ждет дома. С неподвижным лицом шагает он в другую сторону.

У него есть свои маленькие одинокие радости, которые он бережет. Сейчас он скрутит цигарку, сядет на заброшенную лодку, наполовину вросшую в песок, и покурит…

Лодка перевернута костлявым днищем к небу. Несмоленые бока ее облезли. Из кормы вышиблены куски досок. Развалина. Давно уж она не лодка, а лавочка для старика. Он садится на рассохшуюся корму, где днище плоское, и запускает грубые пальцы в кисет.

— Это твоя лодка? — раздается за его спиной.

Не поворачивая головы, старик долго сворачивает цигарку. Море тут шумит громче, ударяясь о соседнюю скалу. Может, он и не слышал? Ветер треплет спутанные седые волосы старика, ссыпает табак с бумажки, и мальчик подходит и загораживает бумажный лоскут своими ладонями.

— Тебя как зовут? — спрашивает старик.

— Семка. А тебя?

— Харлаша.

— Как?

— Харлаша, — терпеливо повторяет старик.

— И маленькие тебя так зовут?

— Все.

— А ты чей?

— Общий.

Мальчик неловко улыбается, потому что и он слышит грусть и правду в ответе старика, и они долго молчат, уступая право разговаривать только морю. Оно раскатывается и гремит.

— А это твоя лодка? — повторяет мальчик.

Молчит старик.

— А кто на ней плавал?

Добродушные прищуренные глаза старика глядят на Семку. Из глубины их, как волна, бежит и окатывает мальчика доверчивая, полная тайны приобщения улыбка, и шевелятся под усами бледные губы:

— Один такой же свистун, как ты…

Может, уж никто и не помнит эту лодку живой. Она жила уютно, в щели под скалами. С первых дней весны и до последних холодов терла песок своим послушным носом, в лежке грела черное пузо на зимнем солнце, укрывалась падавшим на нее снежком…

В этой лодке Харлаша возил сынишку по водоплеску, показывал, как в прозрачной воде стоит быстрая и осторожная кефаль, тычась рыльцами в мшистые бесшумные камни, как прячутся в песчаной желтизне бычок-жабоед и бычок-кругляк. А Витька, малек, боялся и спрашивал:

— Такое большое море — для чего?

— Чтобы нас кормить.

— А горы?

В ясном воздухе их силуэты фиолетово синели с одного края моря, обманчиво вырисовываясь и пропадая. Горы путались с облаками.

— Горы для орлов.

— А люди там не живут?

— Люди везде живут.

— Дед, а дед! А эту лодку починить можно?

Не сразу понимает старик, что его тормошат маленькие руки Семки.

— Зачем?

Странные эти люди, старики! Зачем чинить лодку? На своей лодке можно уплыть куда хочешь… За тот мыс, и за тот, и даже за вон тот, самый дальний…

Чайки вьются, косо припадая к воде.

«Чикир, чикир!» — переговариваются они по-своему.

А одна подлетает совсем близко и пронзительно кричит над самым ухом старика:

«Чикир, чикир!»

— Здравствуй, чаюшка, здравствуй, курлышка моя! — отзывается ей Харлаша.

— Она тебе знакомая? — удивленно спрашивает Семка.

— А как же! Мне все чайки знакомые.

Семка смотрит вверх. Если даже недолго смотреть на небо, иссеченное черными остриями крыльев, расшевеленное их белыми взмахами, начинает кружиться голова. Раскачали чайки небо.

Пока Семка, задрав голову, смотрит, как шатается небо, старик встает. Горбясь, он уходит. И когда он уже достаточно далеко, обиженный Семка вопит ему вслед:

— Капитан с разбитого корыта!

У рыбного цеха, сунув руки в рукава, топчется Лука Авраменко. Когда едут грузовики с бочками, туда — с пустыми, оттуда — с тяжелыми, пахнущими рыбой и корицей, — он открывает и закрывает ворота. Такое дело мог бы запросто делать любой старик, но ведь на всех стариков ворот не напасешься, а Луке повезло.

Луке достались ворота, и он весел. Впрочем, он и так всегда весел, всегда поет. В его бороде вечно дрожит одна строчка, запуталась и никак не выпутается:

И потяга-али канаты смоленые…

Без отдыха поет Лука, всю жизнь. Разговаривает — мурлычет между словами, ест и пьет — мурлычет между едой.

— Привет пензионерам! — кричит он, завидев Харлашу.

Оба они сивые, оба знают, кого какой шторм унес, когда чью свадьбу играли. Только у Луки седина с рыжинкой.

— Витька пишет?

— А как же!

— Ну и хорошо!

— А чего ему не писать? — удивляется вслух Харлаша. — Сам-то как живешь?

— Как бог!

Лука маленький, до плеча товарищу, приплясывает на кривых ногах, словно на чем-то пружинистом.

— А в Норвегии пацанов на поводках таскают, как кутят…

Про Норвегию Лука вставляет к месту и не к месту. В годы войны попал он в плен и занесло его вон куда, в Норвегию, не как других! Нет, сильно моложе Харлаши Лука Авраменко. В эту бойню хоть как-то, да повоевал. Из Норвегии он добирался долго, а тут еще застрял в районном центре, вздумал проверять, ждет или не ждет его жена. Прислал знакомого, тот спросил без обиняков:

— А что, Николаевна, ждешь ли своего Луку?

— Я-то жду! — заголосила она. — Да где его возьмешь?

Все давно похоронили Луку Авраменко.

— Чем докажешь, что ждешь? — спросил гонец.

Николаевна вытащила из-под кровати две бутылки водки.

— Вот, припасла, — и заплакала, повалившись на подушки с оборками.

Гонец рассказал Луке все, как было, и Лука засуетился, засиял:

— Ждет!

И вернулся.

А теперь торчит возле цеха, как на привязи, командует воротами.

— Новый дом возле сельпо видал? — спрашивает он.

— Нет, — баском отвечает Харлаша.

— Пойди посмотри…

— Схожу…

Домов новых строят в поселке много. Кому-то еще поставили? Карпов старается…

— А на Витьку в партию напиши! — кричит вдогонку Лука.

С похмелья, что ли? Эх, Лука, Лука!.. Ну что ты понимаешь? Ведь не глуп же, а порешь, что бог на язык пошлет.

И потяга-али канаты смоленые…

Харлаша уходит, не оборачиваясь. Чудак человек Лука! Стоять тебе сто лет у ворот благодаря сынкам. Давно бы на пенсию пора, а не отпускают сыновья. Как-то снялся он с работы, день гулял по селу, а на второй пропал. Пропал и пропал, нет совсем Луки. Всех обспрашивали, берег на моторке обшарили, обкричались, Николаевна языка лишилась. А он уснул за сельпо, в тени, в ящике из-под пива, старикашка. Ну, его другими ящиками и заставили. Так и спал до вечера, пока не стали тару грузить.

Тогда пришли сыновья Луки к Карпову и потребовали, чтобы старика вернули к воротам.

— Для охранника он годков перебрал, засыпает ночью, — сказал Карпов, — а днем да при одних воротах держать — зарплаты нет.

— Сами будем платить, — сказали сыновья. — Пусть стоит.

И Карпов упросил старика вернуться к воротам, потому что Голубинский рыбцех без Луки вроде как корабль без капитана. Рыба прет и прет, и в будни и праздники Лука топчется у ворот, на людях, Николаевна не нарадуется, и не знает, старый бес, что спасают его три сына-молодца, один к одному, как по заказу: бригадир на сейнере, технолог в коптильном цехе и киномеханик. Вовек не дожить тебе, Лука, до пенсии, не выпить своего до донышка и не спать больше в ящике за сельпо. Так что же ты, если кто из них обидит тебя, сразу в партию? На таких сыновей?

И потяга-али канаты смоленые…

Поет Лука. На вечной должности. Трезвый.

Здесь не город. До начальства далеко. А Карпов мужик такой, ему неважно, что не по правилам, ему лишь бы по-человечески.

Голубиное и правда далеко. Оно стоит будто бы у конца земли. Но дальше всех живет Харлаша.

Обрывается ряд домов и шеренга столбов, по которым бегут блескучие провода.

Испуганно ныряет вбок, к причалам, дорога.

Дальше — только ветер, гуляющий без дорог, да тропа для Харлаши. Среди рыжего типчака и седой полыни петляет она над обрывом, огибает скалу и тогда упирается в одинокую калитку.

Харлаша смотрит непонимающе. Перед распахнутой калиткой стоит грузовик с откинутым бортом. Двое крепких парней — сыночки Луки — прут через двор старухин умывальник с мраморной доской и треснувшим зеркалом. И гогочут, как жеребцы. И умолкают, и глядятся в зеркало, поставив умывальник на полдороге. Чего это им захотелось поглядеться? Харлаша спешит к ним, разъяренный, а они бегут к дому. Это они его увидели в зеркало.

Из дверей дома торчит комод. Сам Карпов и немыслимый верзила шофер Саха толкают его и не могут вытолкнуть. Застряли.