Все течет - Нина Федорова
– Так он же математик! – восклицала мать, возникая из кухни. – Весь мир это уже знает. В Японии это знают, а ты не знаешь!
– Математик! – сардонически отвечал отец, топая ногами. – Как я понимаю, математик – это прежде всего господин с трезвым умом и ясным расчётом. Моисей не может дать правильно сдачи с пяти рублей, он ошибается. Ты слышишь это? О н о ш и б а е т с я! Так что же он делает в математике? Ты знаешь?
– Знаю. Его математика не денежная. Он смотрит глубже. Он разбирается в жизни, в вечности…
– О н с м о т р и т! – рычал отец. – Что он в и д и т? Ему дают трёхрублёвую кредитку вместо десятирублёвой, так он берёт – и д а ё т ш е с т ь р у б л е й с д а ч и! Все фальшивые деньги в городе идут в этот магазин, когда публика видит, что Моисей стоит за прилавком.
– Ша! Он же пишет!
– О н п и ш е т! Он уже всё знает лучше всех – и он не может заработать куска хлеба! Он не помогает отцу! Ты называешь его хорошим сыном?
Мать подходила вплотную и начинала говорить горячим шёпотом, голосом верующего, голосом фанатика:
– Ты подожди, Борис, ты подожди! Великое дело идёт медленно. Дай ему время. Дай ему свободу!
– Ждать?! – бушевал отец. – Ждать чего? Он не спит, он не ест, он отказывается жениться. Он ещё не заработал на фунт керосина. Если б ты не приготовила ему одежду, он ходил бы голый и не заметил бы этого. Он нарушает все законы природы – так чего же ты ждёшь? – Отец раскатывался саркастическим смехом. – Нет, Роза, я хотел бы не такого сына…
– Шш… шш… Не греши! – пугалась мать. Она кидалась к нему, ладонью закрывая ему рот. – Что ты говоришь, Борис! Опомнись, опомнись! – Она обнимала его и гладила по голове, чтоб успокоить. – Сядь, – ворковала она, – что ты! Ведь ничего не случилось!
Полная, всегда неряшливо одетая, с растрёпанной причёской обильно вьющихся волос, всегда слегка вспотевшая от плиты, всегда пахнущая последним кушаньем, которое она готовила или ела, Роза вдруг принимала вид какого-то величия: она была матерью гения. Это от неё, не от отца, сын унаследовал лучшее, что было в нём, в его национальности: полёт, выше, дальше, веру в вечное. Это от неё он получил способность верить в идеальное, в духовные возможности человека. От неё его незлобие, душевная тишина, надежда. От отца он получил парфюмерный магазин.
– Борис, разве мы живём для э т о г о дня? Мы не живём для «сегодня». Мы живём для того дня, когда издалека, из других стран будут приезжать в этот город, потому что здесь родился, живёт и работает Моисей Круглик. Они будут стоять перед этим домом… они не решаются его беспокоить… Годы пройдут, нас не будет… Старики будут показывать детям на дом: «Дети, смотрите, здесь жил и работал Моисей Круглик». Прохожий замедлит шаг и посмотрит на эти окна: «Он здесь жил!» Весною учитель поведёт гимназистов на экскурсию. Они будут идти парами, и он им скажет: «Здесь. Мы пришли. В этом доме жил и работал Моисей Круглик!»
Нет, как она любила сына! Как в него верила! Слёзы счастья катились по её лицу.
– Борис, мы живём для т о г о дня… мы оба трудимся для т о г о дня… мы даём сыну свободу работать для вечности…
Её вера передавалась отцу. Он успокаивался. А она заканчивала прекрасным аккордом:
– И найдётся мудрый человек, и, стоя тут, под окном, он скажет: «Отец Моисея Круглика был т о ж е великий человек: он понял сына, он не мешал ему, он поил его, кормил его, одевал его, он сам работал за него… Будем ему благодарны!
И, поцеловав успокоенного мужа, она торжественно отправлялась в кухню.
Оттуда она добавляла уже обычным тоном:
– А он хочет, чтоб его сын пил, ел, одевался и стоял за прилавком, как другие дети… Чтоб он был сначала приказчиком, потом хозяином небольшой парфюмерной лавки – и это всё?! Мне странно…
Борис ворчал что-то непонятное в ответ.
– Он хочет, чтоб его единственный сын был как все, пил как все, одевался как все и всю жизнь стоял в лавке за прилавком… Много радости родить такого сына?
В это время их сын сидел согнувшись над своим столом. Слышал он всё это? Не слышал?
Отец, его жестокий критик, и мать, пламенный защитник, оба говорили с расчётом, чтоб он слышал. Но с ним трудно было говорить, чем дальше, тем труднее. Надо было употреблять лишь простые слова и короткие фразы – иначе ум его уносился к своим проблемам. Его утомляло всё, что не относилось к его внутренней работе мысли. С ним надо говорить, как. с ребёнком. Ему приходилось мучительно напрягать ум, чтобы понять, что ему говорили. Мозг с проблемами мирового значения отказывался помнить, который час, телефон покупателя, цену одеколона. Этот небольшой человеческий череп был заполнен: мозг создавал новый мир, новую вселенную, покамест отец бушевал в своем магазине. Единственным инструментом в грандиозной постройке была мысль. Очищенная от материальной оболочки, до абстракта, вселенная – вся! – помещалась в этом мозгу. Это была тяжёлая ноша. Он сгибался под ней. Он был в мучительном плену своей мысли. Он был очень худ, очень бледен, он горбился, забывал умываться, пить и есть, не помнил, где что находится в магазине, подолгу искал кассу, не узнавал людей. Но он более уже ни в ком и ни в чём не нуждался: человечество – в прошлом, настоящем и будущем – помещалось в его голове. Он горестно созерцал это зрелище. Он видел всё. Ему не надо было вставать со стула, чтобы уйти в Китай, в Индию, в Египет – как они были тысячи лет тому назад. Ему не надо было двинуть рукой, чтобы откопать города и раскрыть пирамиды. Ни разу не плававший даже в реке, он, сидя на стуле, спускался в глубину океанов. Склонившись над столом, в глубоком раздумье, он сателлитом кружился над землёю. Всё могущество человеческих знаний и человеческой мысли было в этом мозгу. Вселенная не внушала ещё опасений, но человек был на ложном пути. На опасном пути. Моисей уже видел сожжённую зелень земли, океаны отравленных рыб, воздух без единой птицы, глубокие щели в земной коре и смерть последнего – дикого, голого – человека.
Этого нельзя было оставить так. Этому надо помочь. Надо поднять голос
