Уильям Теккерей - Виргинцы (книга 1)
— Я велела тебе, дитя? Нет-нет.
— Так мне показалось. Вы сказали, что знаете, насколько моя тетушка мне дороже моей кузины, и я сказал тогда то, что повторю и теперь: "Несравненная Мария! Ты мне дороже всех женщин мира и всех ангелов рая! Повели- и я отправлюсь куда угодно, хоть в темницу!" И неужели вы думали, что я способен уехать, раз вы пожелали, чтобы я был подле вас? — добавил он, помолчав.
— Мужчины всегда говорят так... то есть... то есть я слыхала об этом, поспешно поправилась девица. — Что может знать о ваших хитростях девушка, выросшая в деревне? Говорят, вы, мужчины, готовы расточать нам восторги, пламенные обещания и уж не знаю, что еще, но стоит вам уехать — и вы забываете о самом нашем существовании.
— Но ведь я не хочу никуда уезжать, покуда я жив, — простонал молодой человек. — Мне все прискучило: не книги и тому подобные занятия — их я никогда не любил, — а охота и прочие развлечения, которые мне нравились в юности. До того как я увидел вас, я больше всего хотел стать солдатом; я волосы на себе рвал от досады, когда мой бедный брат отправился вместо меня в поход, в котором он погиб. Но теперь у меня только одно-единственное желание, и вам известно какое.
— Глупенькое дитя! Разве вы не знаете, что я почти гожусь вам...
— Я знаю, я знаю! Но что мне до этого? Ведь ваш бр... ну, все равно, кто... ведь кто-то из них пытался нарассказать мне о вас всякой всячины, и они показывали мне семейную библию, где записаны все ваши имена и дни рождений.
— Ничтожества! Кто это сделал? — воскликнула леди Мария. — Милый Гарри, скажите мне, кто это сделал? Наверное, моя мачеха, жадная, гнусная, бессовестная, наглая гарпия? А о ней вам все известно? Известно, как она женила на себе моего отца, когда он был пьян — мерзкая тварь! — и...
— Нет-нет, это была не леди Каслвуд, — перебил Гарри в изумлении.
— Так, значит, тетушка! — продолжала разъяренная девица. Блюстительница нравов, нечего сказать! Вдова епископа! А чьей вдовой она была до и после, хотела бы я знать? Ведь у нее, Гарри, была интрига с Претендентом и всякие интриги при ганноверском дворе — и она вела бы их и при папском дворе, и при турецком, представься ей только случай. А вы знаете, кем был ее второй муж? Ничтожество, которое...
— Но тетушка ни разу не сказала о вас ни одного дурного слова, — вновь перебил ее Гарри, все больше и больше поражаясь бешеной вспышке своей нимфы.
Марая подавила свою ярость. Ей показалось, что на удивленном лице ее собеседника читается и некоторый испуг перед злобностью, которой она дала волю.
— Ах, какая я дурочка, — сказала она. — Но я хочу, чтобы ты думал обо мне хорошо, Гарри!
И пылкий юноша схватил и, без сомнения, осыпал поцелуями ручку, которую ему вдруг протянули.
— Ангел! — восклицает он и устремляет на нее взгляд, в котором говорит вся его честная и бесхитростная душа.
Два рыбных садка, озаренные двумя звездами, излучали бы не больше жара, чем эта пара очей не первой молодости, в которые, не отрываясь, смотрел Гарри. Тем не менее он погрузился в их голубые глубины и воображал, будто зрит небо в их спокойном блеске. Так глупая собака (о которой в детстве нам поведал не то Эзоп, не то букварь) увидела в пруду кость, попробовала схватить ее и лишилась той кости, которую несла. Ах, смешная собака! Она увидела лишь отражение своей же кости в коварном пруду, который, наверное, покрылся рябью самых ласковых улыбок, невозмутимо поглотил лакомый кусок и вновь обрел обычную безмятежность. О, сколько обломков кроются под иной такой спокойной поверхностью! Какие сокровища роняли мы туда! Какие чеканные золотые блюда, какие бесценные алмазы любви, какие кости, одну за другой, и самую плоть нашего сердца! И разве некоторые очень верные псы-неудачники не прыгают туда сами, чтобы Омут засосал их с ушами и хвостом? Если бы души некоторых женщин можно было обшарить багром, чего только не отыскалось бы в их глубинах! Cavete, canes {Собаки, будьте осторожны! (лат.).}! Осторожнее лакайте воду. Что они ищут сделать с нами, эти злокозненные, бессердечные сирены? Зеленоглазая наяда не успокоится до тех пор, пока не увлечет беднягу под воду; она поет, чтобы завладеть им, она танцует, она обвивается вокруг него, сверкающая и гибкая, она щебечет и нашептывает у его щеки сладостные тайны, она лобзает его ноги, она шлет ему улыбки из чащи камышей — и все речное лоно манит его! "Иди же, пленительный отрок! Сюда, сюда, розовощекий Гилас!" И Гилас — бултых! — уже под водой. (Не правда ли, этот миф все время обновляется?) А довольна ли поймавшая его? Дорожит ли она им? Да не больше, чем брайтонский рыбак — одной из сотни тысяч селедок, попавших в его сеть... Когда Одиссей в последний раз проплывал мимо острова Сирен, и он, и его гребцы сохраняли полнейшее равнодушие, хотя целый косяк сирен распевал свои песни и расчесывал самые длинные свои кудри. Юный Телемак хотел было прыгнуть за борт, но грубые старики мореходы крепко держали дурачка, как он ни вырывался и ни вопил. Они были глухи и не слышали ни его воплей, ни пения морских нимф. Их подслеповатые глаза не видели, как прекрасны колдуньи. Перезрелые, старые кокетки-колдуньи! Прочь! Полагаю, вы давно уже румяните щеки, ваши скучные старые песни вышли из моды, как Моцарт, а расчесываете вы накладные волосы!
В этой последней фразе Lector Benevolius {Благосклонный читатель (лат.).} и Sriptor Doc tissimus {Ученейший писатель (лат.).} фигурируют в качестве грубого старика Одиссей и его грубого старика боцмана, который и щепотки табака не дал бы за любую сирену с Сиреневого мыса} но в Гарри Уорингтоне мы находим зеленого Телемака, правда, ничуть не похожего на изнеженного юнца из напыщенной истории доброго епископа Камбрейского. Нет, ой не догадывается, что сирена красит ресницы, иp-под которых бросает на него смертоубийственны чарующие взгляды, что, опутав его кудрями, затем, по миновании надобности, она аккуратно уберет эти кудри в шкатулку, а удайся ей, как она намеревается, съесть его, то будет дробить его косточки с помощью новеньких-челюстей; только что полученных от дантиста и, по его словам, незаменимых для жевания. Песня не кажется Гарри Уорингтону на старой, ни скучной, а голос певицы — надтреснутым и фальшивым. Но... но... Ах, боже мой, братец Боцман! Вспомни, как нравилась нам эта опера, когда мы слушали ее в первый раз! "Cosi fan tutte" {"Так поступают все женщины" (итал.) — название оперы Моцарта.} — так она называлась... музыка Моцарта. Теперь, наверное, слова уже другие и музыка другая, другие певцы и скрипачи, другая публика в партере. Ну так что же: "Cosi fan tutte" все еще значится в афишах, и ее будут петь снова, снова и снова.
Любой человек, имеющий ума на фартинг или собственного опыта на ту же внушительную сумму, или прочитавший прежде хотя бы один роман, должен был, когда Гарри минуту назад вытащил увядший цветочек, отвлечься и задуматься о чем-то своем, как и автор, готовый смиренно признаться, что он далеко отступил от темы, пока писал последние абзацы. Стоит ему увидеть, как влюбленная парочка шепчется в садовой аллее или в амбразуре окна, стоит ему перехватить взгляд, который Дженни посылает через комнату бесхитростному Джессеми, и он начинает вспоминать былые дни, когда... и прочее, и прочее. Эти вещи следуют друг за другом, подчиняясь общему закону, который, конечно, не так стар, как земля, но не менее стар, чем люди, по ней ходящие. Когда, повторяю, юноша достает со своей груди пучок ампутированной, а теперь и увядшей зелени и начинает его целовать, то надо ли прибавлять к этому что-нибудь еще? Например назвать имя садовника, у которого был куплен этот розовый куст, сообщить, как его поливали, обрезали, подстригали, унавоживали, или описать, каким образом роза оказалась на груди у Гарри Уорингтона? Rose, elle a vecu la vie des roses {Подобная розе, она прожила, сколько живут розы (франц.).}, — ее подстригали, поливали, высаживали, подвязывали, а потом срезали, прикололи к платью, подарили, и она очутилась в бумажнике и на груди вышеупомянутого юноши, согласно законам и судьбам, управляющим розами.
А почему Мария подарила ее Гарри? А почему ему вдруг стал так нужен и так безмерно дорог этот пустячок? Разве все эти истории не одинаково банальны? Разве все они не похожи одна на другую? Так что толку, повторяю я, пересказывать их вновь и вновь? Гарри дорожит этой розой, потому что Мария строила ему глазки на старый испытанный лад, потому что она случайно встретилась с ним в саду — на старый испытанный лад, потому что он взял ее за руку — на старый испытанный лад, потому что они шептались за старой портьерой (дырявая старая тряпка, сквозь которую все видно), потому что утро было прекрасным, и оба они, встав очень рано, вышли прогуляться по парку, потому что у доброй бабушки Дженкинс разыгрался ревматизм и леди Мария пошла в деревню, чтобы почитать старушке и отнести ей студень из телячьих ножек, а кто-то ведь должен был нести корзинку. Можно было бы написать десяток глав, излагая все эти обстоятельства, но a quoi bon? {К чему? (франц.).} Житейские события, а особенно любовные увлечения, мне кажется, настолько напоминают все другие, им подобные, что я дивлюсь, уважаемые дамы и господа, почему вы еще продолжаете читать романы. Вздор! Разумеется, роза в бумажнике Гарри когда-то прежде росла, дала бутон, распустилась, а теперь увядала и сохла, подобно всем остальным розам. Наверное; вам хочется, чтобы я упомянул, что юный дурачок ее целовал? Конечно, он ее целовал. А скажите, пожалуйста, разве губы не были созданы именно для того, чтобы улыбаться, и сюсюкать, и (может быть) лгать, и целовать, и открываться, принимая баранью отбивную, сигару и тому подобное? Я не могу подробно рассказывать об этом эпизоде в истории наших виргинцев, потому что сам Гарри не осмелился рассказать о нем кому-нибудь из своих виргинских корреспондентов, а если он и писал Марии (а писал он непременно, раз они жили под одной кровлей и могли видеться когда угодно без всяких помех), эти письма были уничтожены; потому что впоследствии он предпочитал хранить полное молчание относительно этой истории, а узнать ее от благородной девицы мы тоже не можем, так как она никогда и ни о чем правды не говорила. Но cui bono {К чему? (лат.).} повторяю я снова. Что толку пересказывать эту историю? Благосклонный читатель, возьми для примера собственную свою историю или мою. А завтра она уже будет принадлежать мисс Фанни, которая только что удалилась в классную комнату в сопровождении куклы и гувернантки (у бедняжки в бюваре хранится свой вариант все той же избитой повести!), а послезавтра ее можно будет рассказывать уже про младенца, который сейчас вопит на лестнице, требуя соску.
