Джеймс Олдридж - Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра
— Ее надо положить в больницу? — кричал он, надрывая глотку.
Вопрос пришлось повторить, и он едва разобрал ответ; видимо, Джо сказала: «Может быть. Решат через несколько дней». Потом он расслышал:
— Сейчас Тэсс в саду, играет с собакой. Поправляется.
О возвращении в Советский Союз не было и речи, и теперь Руперт был этому даже рад. Надо сознаться, что без Джо все стало куда проще.
В Лондоне еще было утро, а в Гагре уже успели пообедать, и Руперт знал, что он мешает людям соблюдать мертвый час. Судя по объявлению у главного входа, всем сейчас полагается спать. Ради Руперта правило нарушили. А он так обрадовался известию о выздоровлении Тэсс, что расселся в холле в кресле под белым чехлом у стола, покрытого скатертью с бахромой, и затеял беседу с двумя десятками отдыхающих. Многие из них задавали настолько специальные вопросы о его пребывании в Арктике, что он затруднялся на них ответить.
— Как вы объясните, что дрейфовали в обратную сторону? — спросил его кто-то.
— Понятия не имею, — сказал он Нине. Он понял вопрос, но не решался отвечать по-русски, и Нина перевела: — Может быть, береговые течения идут там навстречу океанским.
— Я хорошо знал радиста, который летел с Водопьяновым, — сказал худощавый человек в очках. — С Сергеем мы были знакомы с детства. Бедняга.
Руперт вспомнил желтую, застывшую на морозе фигуру, скорчившуюся в уголке кабины под грудой бортовых журналов и навигационных приборов. Ему стало не по себе, и он промолчал.
Все вышли провожать его в сад и по очереди пожимали ему руку на прощанье.
— Вы ночуете в доме отдыха? — спросил он у Нины по дороге домой.
— Нет, во флигеле санатория, где лежит Алексей.
Руперт все еще чувствовал за Алексея какую-то ответственность. Он справлялся о нем каждый день; сейчас он спросил, что говорят о его состоянии врачи. Сумеет ли он снова нормально ходить?
— Они считают, что сумеет, — заверила его Нина. — У него ничего серьезно не повреждено, только атрофированы мускулы и нервы на ногах. Доктора убеждены, что это постепенно пройдет, надо лишь, чтобы он берег себя. А вы знаете, что он себя совсем не щадит.
— Так уж он устроен. Ничего не поделаешь.
— Знаю, — сказала она. — Знаю. Ради него же самого приходится держать его в руках. С тех пор как он вернулся домой, я придумывала тысячи уловок, чтобы заставить его утихомириться, но где там!
— Можно мне его повидать?
Этот вопрос он тоже задавал почти каждый день. Но Нина опять ответила осторожно:
— Конечно, вы с ним повидаетесь. Но сейчас ему дают успокаивающее, и нельзя, чтобы он возбуждался. Через несколько дней он снова встанет с постели.
— Наверно, вам трудно пришлось в эти месяцы — с тех пор, как он вернулся.
— Я этого не чувствовала. Алексей меня совсем не утомляет, даже если нездоров. Всем всегда доволен. И какая бы сильная боль его ни мучила, никогда не унывает.
— Что правда, то правда, — подтвердил Руперт.
— Ах, да, — рассмеялась она, — вы ведь знаете его с этой стороны не хуже меня.
— Ну, это вряд ли, — сказал он, — но Алексей сохранял удивительное благодушие, даже когда я бывал в дурном настроении. Мы ни разу не поссорились, а ведь временами он, наверно, ужасно страдал. А вы знаете, что он однажды даже пробовал утопиться, чтобы мне легче было спастись?
— Нет, этого я не знала. Но на него это похоже. Зато он мне часто говорит про вас: «Ройс — вот человек! Ты только представь, прыгнуть на лед с самолета!» — Нина задумалась. — У нас в стране восхищаются вами и Водопьяновым. Я тоже. Вы мужественные люди.
Ему сделалось неловко, и он стал расспрашивать ее о санаториях и домах отдыха: его заинтересовало, кто ими пользуется.
— Всякий, кто хорошо работает, — ответила она.
— Работа у вас — главный критерий?
— А что же еще? — запальчиво спросила она. — Да, у нас всех ценят по работе.
К ней вернулась настороженность, а в ее тоне он опять уловил легкий оттенок неприязни.
Он об этом пожалел. Ему не хотелось, чтобы его вопросы звучали вызывающе, но так получалось. Он утратил способность отделять свою любознательность от специфического интереса к этой стране, внушенного ему Лиллом. Но Нина вызывала у него острое любопытство; ему нравилось ее поддразнивать и смотреть, как она на это реагирует.
— Судя по виду, я бы сказал, что все отдыхающие здесь — «интеллигенты», так, кажется, у вас это зовется, — заметил он.
— Нет, среди них больше рабочих. Кое-кто из женщин, которых вы сейчас видели, работает в столовой нашей зимовки на Новой Земле.
— Это там, где вы испытываете атомные бомбы?
— Мы их больше не испытываем… Хотя общего соглашения на этот счет еще нет[2].
— Нина! Нина! — с укором сказал он.
Она улыбнулась, и у неге стало легче на сердце.
— А где вы бывали в Арктике? — поинтересовался он.
— Всюду. Даже на дрейфующих станциях.
— По вашей работе? Или как жена Алексея?
— Конечно, по своей работе! — Вопрос задел ее. — Жены не могут разъезжать по Арктике просто как жены. Я занимаюсь культурно-просветительной работой. Прошлой зимой мне пришлось побывать почти на всех наших зимовках.
Он машинально подумал, что следовало бы расспросить ее о советской Арктике поподробнее. Она должна хорошо ее знать, и несколько ловко поставленных вопросов позволили бы ему выяснить расположение зимовок. Никто в Англии точно не знает, где они находятся.
«К черту!» — выругался он про себя.
Ему было неприятно, что он стал рассуждать как заправский шпион, хотя мысли, внушенные Лиллом, все чаще приходили ему в голову. Казалось, он целиком проникся интересами адмирала. Он уже с почти профессиональной жадностью смотрел и на одноколейную линию электрички, и на рыболовецкую флотилию, проплывшую однажды утром вдоль берега, и на расписание движения автобусов; ему бросилось в глаза, что все местные дороги проложены в прибрежной полосе. Только одна вела в горы — к озеру Рица. Почему в горы нет больше дорог?
— Здесь слишком мягкая горная порода, — объяснила Нина. — Почва оседает, и бывают обвалы. Дорожное строительство себя не оправдывает.
До войны, рассказала она, эти места кишели малярийными комарами, так как вся прибрежная низменность была заболочена. Болота осушили, посадили эвкалипты, улучшили шоссе.
Интересно, знают ли в топографическом управлении английского военного министерства, что прибрежных болот больше не существует, а асфальтированное шоссе протянулось вдоль всего побережья…
Вечером Нина отправилась с ним за несколько километров в Старую Гагру — там был курорт еще при царизме. Все здесь выглядело солидно, старомодно; над ботаническим садом возвышалась гостиница в швейцарском стиле. Они прогуливались с Ниной по дорожкам парка, где юноши и девушки распевали русские песни или читали под тусклым светом желтых фонарей.
— Почему они гуляют здесь, а не по берегу моря или в горах? — спросил он.
— У нас любят гулять по вечерам в парках.
И это в то время, изумлялся Руперт, когда кругом такая благодать и безлюдье. Такая тишь среди диких гор и лесов. Он сказал, что ему это просто непонятно. И тут же подумал: дикие и необжитые места должны привлекать русских куда меньше, чем англичан. Англия — сплошной парк, и поэтому его соотечественники рыщут по свету в поисках уединения. Россия — огромная непричесанная страна, и, может быть, поэтому русских привлекают места ухоженные, возделанные, вроде этого маленького парка на берегу моря.
«Кажется, адмирал и тут прав», — сказал себе Руперт, который сразу вспоминал Лилла, делая даже маленькие обобщения относительно русского характера.
Они шли домой под сенью эвкалиптов, выстроившихся вдоль шоссе. Мимо них дребезжа проносились автобусы, битком набитые людьми. Пассажиры громко распевали песни. Русские песни звучат повсюду. Русские любят держаться вместе.
Из парков далеко разносилось кваканье лягушек. «Да, он прав», — мрачно повторял себе Руперт. У него мелькнула мысль, что ему теперь не уйти от Лилла. Все в этой стране было необычайным, все здесь будило воображение. Разве он мог подавить в себе любопытство к удивительному характеру этих людей?
Да, но с какой целью он будет его изучать?
Конечную цель адмирала Лилла он знал, но не принимал ее всерьез. Разве кто-нибудь в наши дни верит в возможность войны? Его больше занимал вопрос, как долго еще сумеет он удерживать в памяти наблюдения над русскими, не занося их на бумагу. Сознание нечистой совести мешало ему доверить дневнику свои в общем-то невинные и искренние раздумья. А вдруг это опасно? Но как ему не растерять своих впечатлений? А новые мысли осаждали его все настойчивее.
«Нет, — твердо решил он, — я ничего не буду записывать». И рассмеялся, вспомнив про чудо-ручку Колмена.
