Ангел ходит голым - Андрей Нариманович Измайлов
Оба, Лев Воркуль с Иветтой Шакарян, следуют в Румянцевский садик. (Камеры наблюдения — до известного предела). Нева, свежо. На скамеечке он демонстративно вскрывает бутылку, отхлёбывает. Ей демонстративно не предлагает: очень близкая мне дама — не ты! Ещё отхлёбывает. И ещё. Посидели в безмолвии. Погнал её обратно: успокой гостей, вернусь минут через двадцать. Это немое собачье сочувствие! И без тебя тошно.
Через двадцать минут не вернулся. Через сорок минут не вернулся. И через час. Гости не обеспокоились. Любое торжество, где виновник уже постольку-поскольку.
Обеспокоилась Иветта Шакарян. Обещал: через двадцать минут! Пойти напомнить! Он в Румянцевском садике — на скамечке, развалясь. Бутылка початая — тут же, на скамеечке. Лицо строгое, значительное. Мёртв.
Сердце?
* * *
Весёлые истерики: да ладно вам, паникёры!
Переполохи: что, правда, что ли?!
Бытовые хлопоты: хоть вызовет хоть кто-нибудь хоть кого-нибудь?!
Злые языки: всё-таки умер не хуры-мухры, а как-никак с диссером!
Досада: такой день испортил, гад!
Сердце, да?
* * *
Hennesy V.S.O.P. 0, 7 л.
Была ли запечатана? Перед тем как её открыл потерпевший?
Гости в аудитории подтвердят. Не слепые! Охранники от «Цепи» — тоже. Мельком, но глаз намётан. Иветта Шакарян — тоже. При ней открывал, ногтём пластиковый колпачок царапал, сдирал, пыхтел.
Та-ак. Исходим из самого что ни на есть. Отвергнутая Иветта Шакарян (убью, думаю!) подсыпает в откупоренный при ней коньяк…
Бред. Чисто механически никак — потерпевший не выпускает бутылку из рук и ей не предлагает. Если даже не чисто механически. Чисто логически — нонсенс.
Почему? Ведь: убью, думаю!
Вам, мужикам, не понять. Чисто женское.
Пока — бутылочку на экспертизу. Содержимое. Вот ещё что! Пробочку — внимательно. Нет ли там укольчиков?
Э-э?
В Саулескалнсе — турбаза под Краславой — бармен, Алекс Борун. На чём, Саш, навариваешься, разбавляешь? Обижаете, говорит, честь заведения! Шприцом прокалываю пробки в непочатых бутылках и откачиваю по пятьдесят граммов. Схема понятна. Так вот, эксперты, пробочку — внимательно. Если можно откачать — можно и вкачать.
Мысль интересная! Но пробка — она такая… пробка!
Потому и просьба: внимательно!
* * *
Мы тоже самым естественным образом вкрались. Чуть, слегка, по касательной. Всё же Лев Давидович ещё и Роджер. С его внезапным уходом ниточки оборвались. Не ахти важные, но обидно. За них бы дёргать и дёргать.
Заброда — нет. Конечно, были они конфиденты с Роджером, но Заброда Еве Меньгиш не представлен. В каждой избушке свои погремушки.
Евлогин — нет. Известен Еве Меньгиш, давно известен. Строго оценочное мнение: сволочь. Права по-своему, наверное. Станешь ли со всякой сволочью по душам говорить? Тем более сам на контакт напросился, в душу лезет.
Багдашов — да! Старина Макс, конечно. Давнишний… дружище. С ним заодно косточки Евлогину перемыть — самое то. «Нет, представь, приходит, как ни в чём не бывало! — Совесть проснулась? — У него?! Совесть?! — Ну да, ну да…»
Элементарная двуходовка. Классика жанра.
Макс вписался очень удачно. По персоналиям, в первую очередь. С фигуранткой Данияловой на тот момент он уже почти полгода тесно… Волей-неволей Роджер из-за угла то и дело возникал — немой укор, скрещённые руки, всё стерплю. Плюс Меньгиш для старины Макса — Евушка, тоже давнишняя… дружище.
На этой почве. Неплохо подготовленная почва, давно под парáми. Всему своё время. Вот — время.
Ни в коей мере не навязчиво. Старые знакомцы. Никаких казённых кабинетов, никаких кабаков. Казённые кабинеты — её территория, кабаки — его территория, вариант к тебе или ко мне? — сразу нет, запашок.
Да ёлки-палки! Питер! Июль. Реки-каналы. Катерок на двоих. Бокальчики. Корма, свежий воздух. Минимум, два часа задушевных бесед.
Она выжимает из него информацию:
— Всё-таки объясни мне. Просто как мужчина. Чем такие, как она, вас берут? Сиюминутная — понятно. Гормоны, самоутверждение, секс есть спорт. Но вы же потом за ними — хвостом, куцым, теряя последние остатки… Тот же Воркуль, кстати! Преподаватель, художник, поклонницы, диссер. И — чтоб так…
Он развязывает язык:
— Видишь ли, Ева… Откровенно?
— Да. Но — заранее! У тебя ведь с ней — тоже? Прекрати. Я всё-таки профи. Женщина тоже.
— Даже если да, то что?
Погодка. Проводы белых ночей. Элегия.
В итоге?
Она не без самопоглаживания уверилась: раскрутила дружище Макса на откровения — да, с женским коварством, но как иначе!
Он не без лицемерия выдал ту и только ту толику информации, которую намеревался выдать — да, профи, но как иначе!
Снова классика жанра. Каждый в уверенности (заблуждении?): победа вчистую.
Славно поработали, славно отдохнём. И белые ночи, конечно.
— Слушай, Макс! А у Евлогина с этой — ничего такого?
— Хм! Во-первых, не моё дело. Во-вторых, не твоё дело. В-третьих — ничего такого. Я бы знал.
— Не зна-аю, не зна-аю…
Бабу не проведёшь, она сердцем видит.
* * *
Насколько потерпевший мог стать для неё помехой?
В чём?
В чём-нибудь?
Вряд ли. Хотя…
Хотя?
Они ведь довольно продолжительно и плодотворно. К обоюдному согласию. Не про секс! Про него тоже. Но не потому.
Резюме, дружище, резюме! Расклад?
Смотри расклад. Пять лет назад. Он с лягушатниками уже тогда накоротке, влиятельный-влиятельный. Любую студентку мог заслать на годик учёбы в Сорбонну — по обмену: Paris, Paris! Je marche dans tes rue![13] Какая устоит? А она уже тогда не такая. Она была в Париже. Задолго до. Не очаровал Париж, вообще французы, каприз…
Ева Меньгиш не была в Париже, не довелось пока. Мало что потеряла, возможно. Спросит при случае: почему, собственно, Париж вас таки не очаровал?! И с подходцем: и чем же вас таки очаровал старый пердун Лев Давидович Воркуль, если вам и Сорбонна была без надобности?
Пришла пора — Париж охладел к Воркулю. Просто многовато Воркуля там стало. Есть время привечать, есть время отказывать от дома. И Лев Давидович прозрел: они, лягушатники, латентные (до поры! но вот нате!) ненавистники его доисторической родины! Подите-ка вы прочь! Э… пошёл-ка он прочь! Куда? Странный вопрос! На доисторическую родину! И Дагера — с собой! Никакой он не ваш, лягушатники! Дагер — есть кинжал! На иврите! Он, дагер, наш, не ваш!
Внезапно обострившийся патриотизм как последнее прибежище, эта подчёркнутая неразрывность пуповины с народом.
Пусть бы. И это пройдёт.
Не дождётесь! Не пройдёт! Сейчас только диссер защитить — и
