Арман Лану - Майор Ватрен
И потом Субейрак вспомнил о майоре Ватрене, таком же военнопленном, как и все они. Майор жил, словно волк-одиночка, выходя из комнаты только чтобы пройтись по лагерю. Он никогда не бывал в театре, несмотря на интерес к тому, как живут его офицеры, пожалуй, единственный интерес, сохранившийся в его жизни затворника. Ватрен стал еще более молчаливым, угрюмым, суровым.
Когда недели две назад Эберлэн впервые заговорил с ним о побеге, Субейрак посоветовался с Ватреном. Он часто навещал своего бывшего начальника. Ему всегда хотелось чем-нибудь помочь Ватрену в его одиночестве.
— Так как же? — спросил Эберлэн.
Ватрен, казалось, не пришел в восторг от этого замысла. Конечно, в принципе он относился к побегу положительно. Он просто сказал:
— Голубчик, я вами больше не командую. У вас есть полковник, начальник лагеря.
Нет, этот старый воин, старый кадровый офицер, этот несгибаемый человек не был в восторге. «Надо как следует продумать ваш план», — сказал он. А ведь Ватрен не шел ни на какие уступки и компромиссы с немцами или с Петеновским кружком, а тем более со сторонниками коллаборационизма, которых он открыто презирал. Старик, сам того не зная, в точности следовал словам Сент-Экзюпери: [36] «Если ты побежден, будь безмолвен, как семя в земле».
— Так как же, — повторил Эберлэн. — Нельзя терять времени. Весна приближается. У нас двадцать шансов из ста, это очень много. Когда я ушел в первый раз, у меня был один шанс из ста и всё-таки мне чуть-чуть не удалось…
Это было правдой. Артиллерист Эберлэн удрал, имея поддельные бумаги с печатью мэрии одного померанского села. В документах подтверждалось, что предъявитель — глухонемой, нуждается в содействии германских железнодорожных властей. Ему удалось добраться до венгерской границы, и он считал уже, что все сошло благополучно, как вдруг его захватил патруль: линия границы была незадолго перед тем изменена и патруль фрицев оказался на пять километров дальше, чем он предполагал.
— Нет, — сказал Субейрак, — если я решусь бежать, то сделаю это один.
Эберлэн остановил его. Он взял его за пуговицу шинели и посмотрел прямо в глаза.
— Ладно, мы поведем подкоп из другого места. Но в случае провала на тебя ляжет тяжелая ответственность, Субейрак.
— И в том, и в другом случае на меня ложится ответственность. Я выбираю ту, которая меньше.
— Я тебе все-таки скажу то, что думаю. Я начинаю понимать, кто ты. Ты — приспособившийся.
— Как ты говоришь?
— Вот именно — приспособившийся. Ты себя хорошо чувствуешь здесь, ты не плохо устроился. Если бы здесь еще были и женщины, жизнь стала бы вполне сносной. Недаром мы живем в царстве Эрзаца. Это — заразительно. Говорят, будто ты и сам занялся выделкой эрзацев.
Ребром ладони Субейрак ударил Эберлэна по руке, тот вскрикнул от внезапной боли. Они с ненавистью посмотрели друг на друга.
— А ты, я тебе скажу, кто ты! Ты психопат, ты одержим желанием действовать во что бы то ни стало. Беглец… из сумасшедшего дома! Маньяк! Тебе не терпится. Ты лжешь. У тебя нет никакого идеала, ты просто авантюрист. Да что тут говорить — кадровый военный и все! Ты мечтаешь о Лондоне, потому что там тебя скорее повысят в чине! Лондон, Алжир, Москва — ты принимаешь в расчет только свои карьеристские соображения. Интересно, что бы ты ответил, если бы тебе предложили немедленное освобождение с сохранением звания при условии вступления в СС.
Хотя Эберлэн улыбался, руки его задрожали.
— По-моему, мы все сказали друг другу, — проговорил он. — До свидания. Пойду посмотрю на русских.
И он ушел.
Франсуа вздрогнул. Эта страстная устремленность ужасала его. Хуже — она была ему отвратительна. Эберлэн большими шагами направлялся к тому месту, откуда можно было видеть русских.
Франсуа передернуло. Он вернулся в «штубе» самым коротким путем. Минотавры собирались в барак после лекции.
Франсуа молча поужинал. Целый рой мыслей кружился в голове у молодого лейтенанта. Предложение Эберлэна взволновало его. Он вспоминал о том времени, когда его мучил голод. Он был голоден, когда поезд, набитый представителями почти всех европейских стран, увозил его вместе с остатками бравого батальона в Восточную Германию. Он страдал от голода в Борене, в Трире, в пути, когда поезд шел вдоль Мозеля, между Триром и Майнцем. В тот день они с майором Ватреном оказались в пассажирском вагоне. Время от времени поезд замедлял ход. Хотя на крышах, словно куры на насесте, сидели конвоиры, Субейрака тянуло выскочить из поезда и броситься в лес. Были некоторые шансы на успех. Он не воспользовался ими. Почему? А что если Эберлэн прав? Он не воспользовался тогда этой возможностью, потому что был ранен и измучен голодом, жаждой, усталостью; в общем, ему помешала физическая слабость. Но дело было не только в ней. Приходилось признаться, что как раньше он не мог оставить батальон в дни его агонии, так и впоследствии он упустил представившуюся ему возможность из-за таинственной, неослабевающей спаянности бравого батальона, которая даже тогда сохраняла свою власть над ним. До сих пор это объяснение удовлетворяло его. Теперь Эберлэн разбудил в нем глухое беспокойство.
Последняя возможность побега представилась в Майнце.
Он вспомнил Майнц, казармы, построенные во время французской оккупации в 1919 году, алые флаги, развешанные повсюду в честь взятия Парижа; толпу, которая равнодушно смотрела на идущую мимо колонну пленных офицеров и не выражала никаких чувств по поводу превращения вчерашних победителей в побежденных. В Майнце немцы поручили какому-то сенегальцу гигантского роста раздавать пленным офицерам похлебку и сыр неопределенного происхождения. Огромный негр смеялся, отпускал шутки в стиле известной песенки «Как хорошо в Банании». Майор Ватрен сказал, что немцы нарочно выбрали негра для этой работы, чтобы унизить пленных французских офицеров и тем отплатить им за ту, другую оккупацию, во время которой сенегальцы оставили неизгладимые следы в жизни некоторых слишком чувствительных жительниц Рейнской области. Может быть, Ватрен был прав? Иногда ненависть открывает человеку глаза, иногда ослепляет его.
Последняя возможность бежать представилась, когда колонна готовилась к отправке. Негру поручили наблюдать за порядком, и он, солдат, стал командовать офицерами. При подсчете пленных была отчаянная путаница — это повторялось потом ежедневно; немецким унтер-офицерам никогда не удавалось с одного раза сосчитать количество пленных в колонне. Франсуа оказался лишним при подсчете. Пленные офицеры переходили из одного двора в другой через узенькую калитку. Негр подмигнул ему. Стоило только отбежать назад. Франсуа, одуревший от лихорадки, упустил момент. Подошел немец, негр пожал плечами. Когда Субейрак наконец понял в чем дело, было уже слишком поздно.
Лихорадка, конечно. Или, может быть, боязнь действовать? Он не был уверен теперь.
У него промелькнула ужасная мысль — она, наверное, появилась уже давно, и разговор с Эберлэном только сделал ее явственней: «В сущности, я находился в том же положении, что и человек из Вольмеранжа — и я тоже не шевельнулся». Мысль эта, хотя и более чем спорная, была малоутешительна.
Вся их дальнейшая история оказалась не чем иным, как постепенным исчезновением двух миллионов Ион во чреве немецкого кита. Он вспомнил Лейпциг, бесконечные предместья, железобетонные здания, бункеры, металлические сооружения. Французы смотрели на все это через узкую щель, едва приоткрыв двери теплушки, где они задыхались от жары; голодные, измученные лихорадкой и нечистой совестью побежденных, а главным образом, жаждой, которая заставляла их на каждой остановке кидаться к колонкам, водостокам и к станционным водокачкам.
Перед его глазами вновь вставала Германия с ее деревнями, разукрашенными флагами, с полями, где чередовались посевы ржи и картофеля. По мере того как поезд увозил их на восток, казалось гигантские пласты этой Германии все сильнее давят на его грудь, вызывая чувство удушья. Германия… Ее реки текли на север, тогда как французские реки текли на запад; дети здесь были светлоголовые; на перронах толпились люди, одетые в национальный зеленый цвет; на переездах, облокотясь о шлагбаумы, терпеливо ожидали крестьяне; в Одере купались солдаты-отпускники, а в полях работали крестьянки в ярких платьях, словно цветы мака, рассыпанные среди неубранных хлебов. Знамена и вращающаяся свастика — волшебная мельница воскресшего варварства… Серо-зеленый, светло-карий, синий цвет удивленных детских глаз, мир, увиденный сквозь узкую щель глазами, воспаленными от жара. В лагере он, наконец, понял. Он разглядел западню, только когда попал в нее.
Он вновь задался вопросом — достаточно ли вескими являются такие причины, как жар, голод, жажда, усталость, отсутствие приказа и неразрывная связь со своим батальоном? Не почувствовал ли он трусливое облегчение оттого, что ужасы войны остались для него позади? Не сдался ли он снова? В одиночку? Может быть, вечный беглец прав? Может быть, он, Франсуа, и в самом деле приспособившийся?
