Фонтаны под дождем - Юкио Мисима
Глухая к пению цикад вокруг, слепая к свежей зелени криптомерий, растущих по бокам лестницы, она шла и шла, и в мире не осталось ничего – только бьющий в затылок солнечный свет, что и сам был как головокружение; только она, что брела по лестнице, окутанная ослепительным маревом.
Но когда они наконец добрались до храма и она, ополоснув лицо и смочив горло, перевела дух и посмотрела по сторонам, вместо «Чистой Земли» ее взгляду предстала ярко освещенная, но все та же обыденная реальность.
Открывшаяся картина была обрамлена горами: на севере высились Эбоси-дакэ и Хикаригаминэ, на юге – гора Мёхо. Внизу хвойный лес огибало шоссе – по нему можно было добраться на автобусе в храм на горе Мёхо, где хранились волосы умерших. На востоке в просвете между горами виднелось далекое море. С каким, должно быть, благоговейным трепетом наблюдали люди древности восход, когда светило появлялось между вершинами и преображало темные склоны. Живительными стрелами розового света, что срываются со звенящей тетивы в сторону царства мертвых, его лучи без труда пробивали пелену вечного в этих горах тумана, о котором в десятой книге «Повести о доме Тайра» сказано: «Великое милосердие Будды, спасителя всего сущего, одело туманом…»[50]
Профессор был знаком и со здешним настоятелем, который провел их еще к одной лакированной красной калитке, на сей раз ведущей во внутренний сад.
Главным божеством этого святилища был Фусуми-но ками (чье другое имя – Идзанами-но омиками), однако в согласии с общим для всех трех храмов порядком здесь также почитались божества двух других храмов. Поэтому в храмовом дворе они насчитали шесть строений, каждое со своим названием: Такимия, Сёдзёдэн, Нака-но Годзэн, главный зал Ниси-но Годзэн, Вакамия и Хассиндэн. Внешний вид каждого строения, вплоть до черепицы на крыше, олицетворял либо мужскую силу, либо женское изящество – в зависимости от того, какому божеству оно посвящалось. Недаром в народе говорят: «Горы – защитники веры». Горы Кумано были особым религиозным миром, где синтоистские боги обитали в тесном и шумном соседстве друг с другом.
В ярких лучах летнего солнца киноварь храмовых построек на фоне густой зелени поросших криптомериями холмов выделялась особенно ярко.
– Не торопитесь, отдохните с дороги.
Любезно откланявшись, настоятель удалился, полностью предоставив в их распоряжение сад с плакучей сакурой и большим валуном, похожим на ворона. По такой жаре поблек даже взъерошенный мох. В саду царило безмолвие; прислушавшись, можно было уловить, как дышат божества, охваченные послеполуденной дремой.
– Посмотри, – сказал профессор, указывая на шесть храмовых крыш над высоким каменным забором. – Видишь? Резьба на каэрумата[51] везде разная.
Но Цунэко настолько поразилась странной неуверенности в поведении профессора, что даже не посмотрела в ту сторону. Хотя Фудзимия насухо вытер пот со лба, аккуратно надел пиджак и выглядел так, словно стоит в прохладе, – и не скажешь, что всего несколько минут назад он совершил изнурительный подъем на гору, – на его лице застыло несвойственное ему тревожное выражение, а взгляд блуждал по выступающим из земли корням. Цунэко едва не спросила, не потерял ли он что-нибудь, но вовремя одернула себя.
И в эту секунду случилось то, отчего ее сердце забилось как сумасшедшее: профессор достал из кармана небольшой тканевый сверток, который Цунэко заметила в его комнате этим утром. Нисколько не заботясь, что она стоит рядом и смотрит, Фудзимия развернул ткань на ладони – в шелковом платке лежали три изысканных самшитовых гребня. Ослепительные солнечные лучи высвечивали каждую деталь этих прекрасных вещиц, вплоть до мельчайшей резьбы в виде китайских колокольчиков.
Цунэко до глубины души восхитило это невероятное изящество, но еще больше ее потрясли написанные красной тушью иероглифы, по одному на каждом гребне.
Первый иероглиф «ка», что означает «аромат».
Второй – «ё», что означает «приходить на смену».
Третий – «ко», что означает «дитя».
Разумеется, одного быстрого взгляда недостаточно, чтобы делать какие-то умозаключения, но Цунэко знала, что в такой последовательности эти три иероглифа составляют женское имя: Каёко. Более того, написанные почерком, так подозрительно похожим на почерк профессора, эти красные знаки были напоены нежной женственностью настолько, что Цунэко почудилось, будто она на мгновение увидела обнаженную благородную девушку. Хотя надпись сделали в уставном стиле, когда все линии прописываются четко и до конца, каждая черточка была выполнена с такой чуткостью и нежностью, что не оставалось сомнений – кистью профессора двигало невыносимо глубокое чувство.
Вне всякого сомнения, эта таинственная дама, чье имя написано на гребнях красной тушью, с самого начала их путешествия затаилась в своей постели, убранной белой и лиловой тканью. Цунэко не сумела противостоять негодованию, охватившему все ее существо, – за эти годы профессор не нашел нужным сказать ей, скрывал от нее единственное женское имя, с которым был связан. Внезапно чудесная картина «Чистой Земли», которую Цунэко крупными мазками нарисовала себе, совершая этот невозможный, изматывающий подъем, растаяла бесследно. Вместо рая Цунэко очутилась в аду – впервые в жизни ее терзали муки ревности.
Вся эта буря эмоций пронеслась в одно мгновение, поскольку профессору потребовалось лишь несколько секунд, чтобы взять с платка гребень с иероглифом «ка»; оставшиеся два он завернул в шелк и убрал в карман.
– Мне нужно поскорее закопать это где-нибудь здесь. Подыщи подходящее место между корней. Так, чтобы копать было нетрудно.
– Да, конечно.
Отвечая профессору, Цунэко изнывала от жалости к себе. Она настолько привыкла повиноваться ему, что сейчас, даже поглощенная своей мукой, просто не могла ослушаться. Разум протестовал, но глаза уже высматривали подходящее место в саду.
– Не кажется ли вам подходящим место у корней плакучей сакуры?
– Да. Очень хорошо. Под цветущим деревом, весной…
С неприличной поспешностью он кинулся к дереву, опустился перед ним на колени, осторожно снял клочок мха и принялся рыть землю ногтями. Это было так непохоже на него, патологического приверженца чистоты, но, вероятно, он считал, что в священной земле микробы не живут.
