Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны
Дама в смятении, захвачена врасплох, но овладевает собой и уходит, не сказав ни единого слова. Но так как тот тип требует развода, она вспоминает, что у нее есть еще одна приятельница по имени Мадлэн, обращается к ней и умоляет ее и ее мужа подтвердить, что именно эта Мадлэн написала письмо. И после многих перипетий ей наконец удается убедить мужа, что он безрассудно собирался разрушить домашний очаг.
Сердце мое, вероятно, побелело, как кожа после прижигания. Я представил себе, сколько же надо было уладить сложностей на мой счет: с Анишоарой, с ее мужем, с горничной (чтобы письмо попалось мне под руку). Все они знали... а я успокоился, убежденный и счастливый.
Полковник продолжал рассказывать о прочих подвигах Г., но я перестал слушать. Потом он перешел на другие темы, говорил о совете короны, о вооружении, о чем-то еще. Я слышал лишь звук его голоса, то повышавшегося, то понижавшегося, как волнистый рельеф линий во тьме но обочинам дороги, но ничего не понимал. И чтобы он не заметил этого, повторял концы его фраз:
— ... король... ясно... его отец... мне нужно военное училище. (Я как эхо.) Военное училище... конечно... недели... Англия... альб... четыреста тысяч... представляете? (Я машинально и отсутствующе, упавшим голосом.) Удивительно!
Я чувствовал, что для меня нет больше завтрашнего дня. Если б я мог вернуться в Кымпулунг, то в перспективе моего жизненного пути был бы суд, газетная шумиха, каторга. Ведь отныне я стал уже не тем, кем был до сих пор. А если я не вернусь, то сойду с ума. Внутреннее состояние мое было настолько напряженным, словно какой-то сильнейший вирус расторг едва сросшиеся ткани, и теперь вся кровь прилила к мозгу. Все былое счастье, краски и нежный свет моей прошлой любви стали теперь источником ярости. От мысли, что меня «надули» (словечко полковника), моя кровь закипала еще сильнее. Один за другим вставали в моей памяти, словно пейзажи и сцены из фильма, фрагменты прошлого, когда я был счастлив и доверчив, как безумец. Были у меня сомнения, которые уничтожались последующими, до некоторой степени контрольными, ситуациями. Сколько раз, интерпретируя в определенном свете поступки и обстоятельства, я начинал подозревать, что обманут. Но потом, с другой точки зрения, все эти события обретали совсем иной смысл. Тогда была в моде игра в черное и белое. Листок бумаги заполнялся чередующимися белыми и черными ромбами. Иной раз при взгляде на листок казалось, что это — кубики с выступающими наружу гранями, а другой раз — те же ромбы представлялись пустотами с гранями, обращенными внутрь. Подобным же образом все, что истолковывалось ранее в одном смысле, я теперь понял совсем по-другому: когда она не хотела гостить в деревне и когда захотела оттуда уехать, хотя он был там (я-то думал, что ей все надоело и хочется побыть со мной вдвоем дома, а теперь я понимаю, что она, вероятно, ревновала и ссорилась с ним); и когда мы ходили в театр, и когда она поссорилась с Анишоарой, когда отдавалась и не отдавалась мне. Всему этому прошлому я искал теперь объяснения, которое все перевернуло бы с головы на ноги, заново подведя зловещие итоги.
Мы въехали, словно в ворота, в ущелье Дымбовичоары; в расселине было сыро и темно — лунный свет сюда не проникал. Светились, словно озаренные свечой только самые вершины утесов и гребней с одинокими елями. На всем пути от Рукэра мы не встретили путников, а теперь в этой теснине они появились — некоторые даже в телегах — неожиданно, как привидения. Они пропускали нас, останавливаясь или отходя в сторону, на самый край ревущего потока, и словно подстерегали нас.
Из-за шума воды разговаривать было невозможно, и мой попутчик примолк. Я строил план: как бы мне после расставания с полковником вернуться в деревню, чтобы отправиться обратно в Кымпулунг. Я посулю вознице целое состояние, только бы он немедленно отправился со мной назад, пока мы не подыщем другой пролетки. Пусть, если хотят, назовут меня дезертиром. Но до наступления дня все должно разрешиться, все должно обрести свой конец. А все прочее на свете не имеет значения.
Полковник снова закурил и в желтоватом свете спички пристально оглядел меня.
— Что с вами? Плохо себя чувствуете? Никогда не отправляйтесь в дорогу без шинели. Или уж надевайте плотный френч.
Я вспомнил, как еще сегодня утром шел тем же путем, подбодренный солнцем и утренним горным воздухом, горя нетерпением добраться как можно скорее, ибо она звала меня обязательно приехать, и я думал, что она страдает без меня. Еще вчера вера в то, что «она страдает без меня», наполняла меня нежностью, но теперь воспоминание о собственной доверчивости вызывало у меня физическую тошноту, так что я крепко сжимал губы. И чем глубже были прошедшие радости, тем сильнее ощущал я сейчас позывы отвращения.
Ах, притворством, маскарадом был праздник, который мы устроили по случаю второй годовщины нашей свадьбы. Мы пригласили в «Флору», самый популярный тогда вечерний ресторан, более двадцати человек друзей — все молодые парочки, которые вели «светскую» жизнь, а также некоторых еще неженатых коллег и девушек. Я был счастлив как ребенок, подарил ей дорогое кольцо, стол был усыпан цветами, заставлен хрусталем, и мы пили шампанское до самого рассвета. Все смотрели на меня ласково и даже не без зависти. О, я бы хотел, чтобы со стены этого горного прохода рухнула скала и размозжила бы меня, ибо теперь я понял, что эти взгляды были в большинстве случаев ироническими: безусловно, уже тогда ходили разговоры об амурных похождениях моей жены, а я, сияющий и растроганный, играл бесконечно смешную роль. Нет, надо мчаться сейчас, ночью, пока не загонишь коней, только бы застигнуть их рядышком в постели и рассчитаться с ними сполна.
Вспомнилось мне и начало осени, когда она забеременела, но не захотела иметь ребенка, а я, обезумев от радости, целовал ей руки и со слезами на глазах умолял не совершать злодеяния, не уничтожать плода наших ласк и объятий.
На белой кровати санатория, куда привела ее упорная решимость, я целовал ее плечи, белые руки, груди, все тело, которое должно было подарить мне душу моей души, исторгнутую из лона любимой женщины. Но она не хотела, а я в неуместном смешном порыве так желал этого ребенка, который, вероятно, не был моим... Ах, пусть бы меня стегали плетьми до крови, топтали бы ногами! Она хотела, чтоб я остерегался... значит, ребенок, разумеется, был от него. (Почему в первый год нашего брака она не забеременела? Потому что, как я теперь понимаю, связь с любовником предполагает неосторожность.) Может быть, у них все началось с самого момента знакомства. Долгие пожатия рук, прикосновения под столом, заранее условленные посещения общих знакомых...
— Ну, друг Георгидиу, вот я и приехал. Знаете, что я вам посоветую? Кони очень устали, ведь они сегодня шестьдесят километров отмахали. Дорога через горы не длинная, тут всего пять километров от церкви, но идти трудно, тропа петляет, все время надо пробираться по косогору. Останьтесь до утра в Дымбовичоаре. Найдете себе койку в батальоне либо в интендантстве. Поговорите с дежурным офицером. Можете даже остановиться прямо у него. Ведь одному в горах ходить опасно, там и зверье есть.
— Господин полковник... я просил бы вас... я хотел бы добраться уже сегодня ночью.
— Но, дорогой мой, кони совсем измучены. Что ты скажешь, Василе?
— Заморились, господин полковник, я уж думал — не доедем.
Пролетка остановилась около лавчонки, и мы сошли.
— Скажите капитану Димиу, чтобы он завтра смотрел в оба, чую я, что явится инспекция. И чего только им там, в армейском корпусе, надо... Если ничего не случится, приходите послезавтра, и я вам дам трехдневную увольнительную, чтобы вы повидались с женой в Кымпулунге.
Едва расставшись с полковником, я бросился вслед за Василе во двор, куда, подскакивая на камнях, въехала пролетка.
— Послушай, Василе, получишь от меня десять пол[21], если отвезешь меня сейчас обратно в Кымпулунг.
— Господин младший лейтенант...
— Хотя бы до Рукэра, Василе...
— Господин младший лейтенант, кони обезножели...
— Смени их, возьми других...
— Господин младший лейтенант, ведь это полковые кони...
— Василе, я дам тебе двенадцать золотых... Сможешь купить пару упряжных коней.
— Господин младший лейтенант, ведь это вроде дезертирства, вы меня погубите... нельзя этого... лучше сведу-ка я вас к господину дежурному офицеру.
— Оставь меня в покое.
И теперь я один посреди горной деревушки. Кругом, куда хватает глаз, громоздятся каменные хребты, вздымаются утесы; расселины меж скал, горные потоки, леса, провалы, путаные тропки. Лунный свет придает этому пейзажу облик застылой вечности. А за тридцать километров отсюда, там, куда я не могу добраться, спит моя жена рядом с любовником, свернувшись клубком, как котенок... Осталось еще два часа этой ночи, такой спокойной и бесконечной, а в душе моей мечутся кровавые, мрачные видения.
