Книги Судей - Эдвард Фредерик Бенсон
– Астральный вздор! – сказал Фрэнк. – Ладно, пойдемте в дом, становится прохладно.
На мгновение он остановился на пороге стеклянной двери, ведущей в гостиную.
– Если кто-нибудь из вас, особенно ты, Марджери, – сказал он, – по ошибке примет мой портрет за меня самого, я буду знать, что тот особый страх, о котором я рассказывал, воплотился в реальность. А затем, если вы пожелаете, мы обсудим, целесообразно ли мне продолжать работу. Я начинаю завтра.
Глава III
Джек Эрмитадж собирался уехать в половине девятого утра, чтобы успеть на поезд, – до Труро, ближайшей железнодорожной станции, было около десяти миль, – поэтому позавтракал он в одиночестве. Всю ночь хлестал проливной дождь, но к утру небо расчистилось, и все вокруг выглядело удивительно чистым и свежим. За десять минут до появления экипажа вышла Марджери, чтобы проводить его. Она выглядела невыспавшейся и расстроенной.
– Я позавтракаю с Фрэнком в его студии, когда вы уедете, – сказала она. – Знаете что, давайте немного прогуляемся, пока не подошел ваш экипаж. На свежем воздухе после дождя невероятно сладостно.
– Мне не очень-то понравилось настроение Фрэнка прошлым вечером, – продолжила она, спустившись с террасы. – И я не знаю, что со мной… Вся та чепуха, что нес Фрэнк прошлым вечером, должно быть, сказалась на моих нервах. У вас случались такие полусонные состояния, когда невозможно понять: реально или нет то, что ты видишь и слышишь? Посреди ночи я проснулась именно в таком состоянии. Сначала я подумала, что все еще сплю, но потом услышала, что это Фрэнк разговаривает во сне. «Марджери, – говорил он. – Это я. Конечно, ты узнаёшь меня. Неужели я выгляжу так ужасно?»
– Почему он считал, что выглядит ужасно? – спросил Джек.
– Не знаю. Затем он продолжил бормотать: «Я пытался похоронить это, но ты не позволяла мне рассказать». Конечно, его сознание, по всей видимости, все еще было занято тем, о чем он говорил вчера вечером, и он постоянно повторял: «Знаешь ли ты меня? Знаешь ли ты меня?» А утром он поднялся на рассвете, и с тех пор я его не видела.
Марджери остановилась, чтобы сорвать пару розовых бутонов и прикрепить их к платью. На ней не было шляпки, и легкий ветерок ласково трепал ее волосы. Она повернулась к морю, вдохнула солоноватую свежесть и громко чихнула, как молодая породистая лошадка.
– Если бы у Фрэнка была привычка выходить из дома на пару часов, когда он работает, я бы не беспокоилась, – сказала она. – Но мой муж безвылазно торчит в своей студии, у него портится пищеварение, и он витает где-то в облаках. А моя мама хочет, чтобы завтра мы отправились в Лизард, где они снимают дом на лето, и провели вместе пару дней. Я думаю, что поеду, но мне не хотелось бы оставлять Фрэнка. Но заставить его поехать невозможно.
– Но вы же не волнуетесь, правда? – спросил Джек. – У вас достаточно благоразумия. Фрэнк – ужасный фантазер, но ведь он всегда был таким, хотя он вполне здравомыслящий человек. Вероятно, это будет прекрасный портрет – ведь Фрэнк чаще всего прав по поводу своих картин. О да, он будет чрезвычайно нервным и раздражительным в процессе работы над своим портретом – зато совершенно расслабится, когда закончит. Как правило, с ним всегда так.
– Но это нездоровый способ работы, – покачала головой Марджери. – Мне бы хотелось, чтобы он был более ровным в своем поведении.
– Ветер веет, где хочет, – сказал Джек, – и очень часто для Фрэнка он бывает попутным. Не довольно ли этого?
– Ну, если так, жаль, что у меня нет барометра. Ураган приходит без предупреждения. Но я не волнуюсь – по крайней мере, мне этого не хочется. Воплотиться в портрете – одно из нелепых представлений Фрэнка. Все равно. Когда мой муж пишет действительно хороший портрет, то он оказывает на него вполне определенное воздействие.
– Каким образом? Я не понимаю.
– Помните портрет мистера Брейсбриджа? Он выставлялся в Академии через год после моего портрета, хотя и был написан раньше. Тогда все говорили, что дурно писать подобные вещи, что мой муж мог бы с тем же успехом написать мистера Брейсбриджа без всякой одежды, как и без тела вообще.
– Без тела?
– Да, именно так. Каким-то образом даже я почувствовала это, хотя и не являюсь тонкой артистической натурой, – Фрэнк стремился написать душу своего клиента. Я могла вычитать из этого портрета исчерпывающий анализ характера мистера Брейсбриджа.
– И как это сказалось на Фрэнке?
– Все знают мистера Брейсбриджа как милейшего человека, – сказала Марджери, – но Фрэнк был бы не в состоянии отразить такую правду. Он видел нечто другое и подпадал под воздействие этого чего-то другого. Звучит нелепо, но за шесть недель Фрэнк превратился в отъявленного лжеца.
Джек резко остановился.
– Но это абсурдно… То есть… работая над портретом, Фрэнк, к несчастью, вобрал в себя слишком многое от мистера Брейсбриджа. Вы это имели в виду?
– Фрэнк и сам не отдавал себе отчета в том, что стал лжецом, – сказала Марджери. – Но тут вот еще что – он вложил в портрет многое из себя. И в результате мой муж изнурил себя, или, как он сам выражается, – опустошил. Он говорил, что «небольшой изъян» в мистере Брейсбридже повлиял на него. Так оно и было, и мне кажется, что это наиболее правильное объяснение. На нас всегда оказывает воздействие тот человек, с которым мы много общаемся, но Фрэнк в итоге стал воспринимать работу над портретом как утрату собственной личности. Вот это и есть абсурд.
– Скорее всего, Фрэнк был как под гипнозом, – задумчиво произнес Джек. – Я знаю людей, которые говорили, что, находясь под гипнозом, полностью лишались индивидуальности и подчинялись чужой воле. Но даже если так – а я, как и вы, полагаю все это чушью, – как тогда на него повлияет работа над автопортретом? В любом случае, что он имел в виду, когда говорил, что не знает, что может случиться, когда он напишет самого себя?
– А вот как: он вложит в портрет всю свою личность, а взамен не получит ничего; никакая другая личность, так сказать, не будет подпитывать его. Действительно, это несколько недальновидно.
Звук подъезжающего экипажа заставил их прервать прогулку, и они повернули к дому.
– Между прочим, как он прекратил быть лжецом? – спросил Джек.
Марджери посмотрела на него прямо и открыто:
– О, когда он стал писать меня. Я чрезвычайно правдива.
– А впитал ли он еще какие-то черты от вас?
– Да, на какое-то время он стал меньшим фантазером. Вы же знаете, у меня
