Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена - Владимир Владимирович Набоков
В середине декабря 1919 года Набоков гостил в Мар-гите, графство Кент, на вилле дяди своей петербургской пассии Евы Любржинской. Там он «в первый <… > раз летал на аэроплане — небольшой дешевой штуковине», что отмечено биографом Набокова25. Этот опыт не только получил литературное отражение в поэме, но и, по всей видимости, позднее привел к легкой форме аэрофобии у Набокова, предпочитавшего пересекать Атлантику на кораблях, а не на самолетах. В романе «Ада, или Отрада» (1969) схожим с поэмой образом будут описаны полеты на ковролетах. Некоторые спортивные и связанные с полетом образы поэмы получат развитие и в «Приглашении на казнь» (1935):
То был далекий мир, где самые простые предметы сверкали молодостью и врожденной наглостью, обусловленной тем преклонением, которым окружался труд, шедший на их выделку. То были годы всеобщей плавности; маслом смазанный металл занимался бесшумной акробатикой; ладные линии пиджачных одежд диктовались неслыханной гибкостью мускулистых тел; текучее стекло огромных окон округло загибалось на углах домов; ласточкой вольно летела дева в трико — так высоко над блестящим бассейном, что он казался не больше блюдца; в прыжке без шеста атлет навзничь лежал в воздухе, достигнув уже такой крайности напряжения, что если бы не флажные складки на трусах с лампасами, оно походило бы на ленивый покой; и без конца лилась, скользила вода; грация спадающей воды, ослепительные подробности ванных комнат, атласистая зыбь океана с двукрылой тенью на ней. Все было глянцевито, переливчато, все страстно тяготело к некоему совершенству, которое определялось одним отсутствием трения. Упиваясь всеми соблазнами круга, жизнь довертелась до такого головокружения, что земля ушла из‐под ног, и, поскользнувшись, упав, ослабев от тошноты и томности… сказать ли?.. очутившись как бы в другом измерении…26
Указанная в автографе поэмы дата (15 сентября 1921 года) позволяет установить место и обстоятельства ее сочинения. Бойд сообщает, что Набоков отправился из Англии в Берлин 13 июня этого года, где вскоре познакомился со Светланой Зиверт, обворожительной шестнадцатилетней кузиной его ближайшего кембриджского друга Михаила Калашникова, в обществе которой стал проводить много времени и которой начал посвящать стихи27. 5 сентября семейство Набоковых переехало на новую квартиру — «в Вильмерсдорф, на Зегзишештрассе, 67, — в большую и дорогую квартиру на четвертом этаже с окнами на теннисный корт, которую они арендовали у немецкого офицера фон Клейста. Чтобы позволить себе подобную роскошь, им пришлось сдать две комнаты в этой квартире какому‐то тихому англичанину»28. По всей видимости, в этой просторной квартире теннисист и голкипер Набоков, окрыленный новым ярким увлечением, и сочинил свою поэму. Время и место ее создания подтверждается и тем обстоятельством, что никаких ее упоминаний в подробных и часто сугубо литературных письмах Набокова к родителям, регулярно посылавшихся из Кембриджа (куда он вернулся 7 октября), мы не находим, поскольку она, очевидно, уже была им известна. Вполне возможно, что Набоков перед возвращением в Кембридж прочитал в семейном кругу свое новое сочинение (как у него было заведено еще с крымской поры) и, возможно, обсудил с отцом его публикацию. «Olympicum», однако, не вошел ни в состав «Грозди» (декабрь 1922 года), ни в состав «Горнего пути» (январь 1923 года). Не упоминает эту поэму В. Д. Набоков и в своем подробном письме к сыну от 29 января 1922 года относительно подготовки к печати сборника «Гроздь».
Не увидев свет в ближайшие после ее создания месяцы, поэма была отложена, а затем перемещена в архив, как и другие его большие и малые вещи, отмеченные печатью ученичества, или структурного несовершенства, или интимного автобиографизма (как в случае «Солнечного сна»). Мы можем только предположить, что отказ Набокова от публикации поэмы (если она все же не была послана в какой‐нибудь эфемерный эмигрантский журнал или газету, как написанная в том же году короткая поэма «Крым», напечатанная в августе 1921 года в «Жар-птице») был продиктован желанием улучшить, переписать, сократить или вовсе исключить слабые места (в первую очередь, возможно, вставной апокриф об изобретении футбола), еще раз обдумать уместность христианских мотивов креста и распятия и нивелировать как излишне самоуверенный тон финала («стиха властительные тайны / я упоительно постиг!»), так и его заметную несамостоятельность. К примеру, строки:
И крыши, крошечные крыши,
и площади я видеть мог,
а выше, выше — только Бог,
свобода, ветер! Выше, выше,
мой ослепительный летун,
взвивайся, трепетно-лучистый,
как звук, прерывистый и чистый,
в восторге сорванный со струн!
— звучали перепевом чего‐то давнего, подзабытого, что оказывалось стихами Зинаиды Гиппиус, напечатанными за двенадцать лет до того в газете «Речь», одним из руководителей которой был отец Набокова:
Еще мы здесь, в юдоли дольней…
Как странен звон воздушных струн!
То серо-блещущий летун
Жужжит над старой колокольней29.
Как в этих стихах дирижабль поднимается над «юдолью дольней», так у Набокова моноплан удаляется от «нечистой пристани людской», причем термин «летун», введенный в оборот еще в 1881 году30, так же рифмуется у него со словом «струн». Это заимствование, вполне возможно безотчетное, тем более занятно, что именно Зинаиде Гиппиус принадлежал уничижительный отзыв на первый сборник стихов Набокова 1916 года: прочитав его, она попросила В. Д. Набокова (как о том Набоков писал в «Других берегах») передать юному поэту, что «он никогда писателем не будет». Финал набоковской поэмы объясняет источник и смысл ее заглавия, отсылающего к олимпийским одам Пиндара («Carmen Olympicum») и к последующей латинской традиции: образ пиита, постигающего в метафорическом полете «стиха властительные тайны», напоминает концовку первой оды Горация к Меценату: «Если ж ты сопричтешь к лирным певцам меня, / Я до звезд вознесу гордую голову»31. В начале же этой оды возникает образ огненных колес олимпийской колесницы (дословно: «бывают люди, которым приятно собирать пыль олимпийскую на колеснице и обогнуть цирковой столб на раскаленных колесах») — образ, преображенный у Набокова в описании велосипедной езды: «И мощно-трепетной машины / рокочет огненная грудь, / как бы на бешеные шины / прямой наматывая путь…» Подражая пушкинским «Подражаниям древним», Набоков
