Болеслав Прус - Кукла
А с какой целью помогает он возчику Высоцкому и его брату, железнодорожному стрелочнику? Зачем он нескольким бедным подмастерьям помог открыть мастерские? Зачем заботится он даже о распутной женщине, которая хоть и живет у монашек, однако сильно вредит его репутации?
А до чего он хитер!.. Я на бирже узнал о покушении Геделя; возвращаюсь в магазин и, глядя ему прямо в глаза, говорю:
- Знаешь, Стась, некий Гедель стрелял в императора Вильгельма.
А он, как ни в чем не бывало, отвечает:
- Сумасшедший.
- Но этому сумасшедшему, - говорю я, - голову снимут.
- И правильно, - отвечает он, - не будет плодить сумасшедших.
И хоть бы один мускул дрогнул у него в лице - ничего! Я остолбенел при виде подобного хладнокровия.
Дорогой мой Стась, ты хитер, да и я не прост и знаю куда больше, чем ты думаешь, только то мне горько, что нет у тебя ко мне доверия. А совет старого друга и солдата мог бы уберечь тебя не от одной ошибки и даже от пятна...
Впрочем, зачем мне тут высказывать свое мнение, - пусть за меня говорит ход событий.
В начале мая мы переехали в новый магазин, который состоит из пяти огромных залов. В первом зале, налево от входа, продаются только русские ткани: ситец, миткаль, шелк и бархат. Второй зал наполовину занят теми же тканями, а в другой половине помещаются предметы туалета: шляпы, воротнички, зонтики, галстуки. В главном зале, прямо против входа, - предметы роскоши: бронза, майолика, хрусталь, слоновая кость. Рядом, направо, - игрушки, а также деревянные и металлические вещи, и в последнем зале - резиновые и кожаные изделия.
Это я по своему усмотрению так разместил: не знаю, правильно ли, но бог свидетель, что я старался сделать как можно лучше. Наконец спросил я у Стася Вокульского, каково его мнение об этом, но вместо ответа он только пожал плечами и усмехнулся с таким видом, словно хотел сказать: "А мне какое дело?"
Странный человек! Придет ему в голову гениальный план, он осуществит его в общих чертах, а детали его совершенно не интересуют. Он велел перевести магазин в новое помещение, сделал его средоточием торговли русскими тканями и заграничной галантереей, нанял служащих. Но, сделав это, сразу перестал вмешиваться в дела магазина: ездит с визитами к знатным господам, катается в собственном экипаже в Лазенковском парке или вдруг исчезает бесследно, а в магазин является всего на два-три часа в день. Притом он все время как-то рассеян, взволнован, словно чего-то ждет или опасается.
Но какое это золотое сердце!
Со стыдом признаюсь, что мне было немножко неприятно переезжать в новое помещение. С магазином еще полбеды; я, конечно, предпочитаю служить в огромном заведении на манер парижских, чем в такой лавчонке, как наш прежний магазин. Но мне жаль было расставаться с комнатой, в которой я прожил двадцать пять лет. Поскольку контракт наш был действителен до июля, я до середины мая сидел у себя в комнате, поглядывая то на стены, то на решетку, которая напоминала мне приятнейшие минуты, проведенные в Замостье, то на старую мебель.
"Как я все это сдвину с места, как буду перевозить, боже ты мой?" думал я.
И вот однажды, в начале мая (в то время как раз стали распространяться слухи самого мирного свойства), перед закрытием магазина, подходит ко мне Стась и говорит:
- Ну, что же, старина, пора бы переезжать на новую квартиру.
Я почуствовал себя в эту минуту так, как будто вся кровь из меня вытекла, а он продолжает:
- Пойдем-ка посмотрим квартиру, которую я снял для тебя в этом доме.
- Как это снял? - спрашиваю я. - Ведь нужно договориться с хозяином о цене.
- Уже все оплачено, - отвечает он. Берет меня под руку и через задние двери магазина ведет в сени.
- Постой, - говорю я, - это помещение занято...
А он вместо ответа открывает дверь. Вхожу... Честное слово - гостиная, мебель обита утрехтским бархатом, на столах альбомы, на окнах майолика... У стены книжный шкаф.
- Вот тебе, - говорит Стась, показывая книжки в роскошных переплетах, три истории Наполеона Первого, жизнеописания Гарибальди и Кошута, история Венгрии...
Книжками я остался весьма доволен, но гостиная, признаюсь, произвела на меня неприятное впечатление. Стась заметил это и, улыбнувшись, вдруг распахнул другую дверь.
Боже милостивый!.. Да ведь вторая комната - точь-в-точь как моя старая, в которой я прожил двадцать пять лет! Зарешеченное окно, зеленая занавеска, мой черный стол... А у стены напротив моя железная кровать, двустволка и футляр с гитарой...
- Как, - спрашиваю я, - значит, мои вещи уже перенесли?
- Да, - отвечает Стах, - перенесли все до последнего гвоздика, даже подстилку для Ира.
Может, кому-нибудь это и покажется смешным, но у меня слезы навернулись... Я смотрел на его суровое лицо, грустные глаза, и мне трудно было поверить, что в этом человеке столь велика прозорливость и деликатность чувств. Если бы еще я хоть когда-нибудь ему намекнул... Но он сам угадал, что я буду тосковать по прежнему своему жилью, и позаботился о том, чтобы перенесли мою рухлядь.
Счастлива была бы женщина, на которой бы он женился! (У меня даже есть на примете подходящая партия...) Только он, должно быть, не женится. В голове у него бродят всевозможные чудные мысли, но, увы, не о супружестве... Сколько солидных особ уже приходило к нам в магазин - якобы за покупками, а на самом деле, чтобы Стася сватать, и все ни к чему.
Взять хотя бы пани Шперлингову - у нее тысяч сто наличными и винокуренный завод. Чего-чего она не накупила у нас, а все только затем, чтобы спросить у меня:
- Что, пан Вокульский не собирается жениться?
- Нет, сударыня...
- Жаль, - говорит пани Шперлингова, вздыхая. - Прекрасный магазин, большое состояние, да только пропадет все это... без хозяйки. Нашел бы себе пан Вокульский женщину солидную, с капиталом, так и кредит бы его упрочился.
- Золотые ваши слова, - отвечаю я.
- Адье, пан Жецкий, - говорит она (и платит в кассу двадцать, а то и пятьдесят рублей). - Только не вздумайте передавать пану Вокульскому, что я упоминала о супружестве. Еще, чего доброго, он подумает, будто старая баба охотится за ним. Адье, пан Жецкий...
- Как же, не премину передать ему...
А сам думаю: "Ну, будь я Вокульским, в ту же минуту женился бы на этой богатой вдовушке. Как она сложена, Herr Jesas!"
Или вот Шметерлинг, кожевник. Всякий раз, как я оплачиваю его счета, он заговаривает со мной:
- А не думает ли, того, сударь, пан Вокульский, того, жениться?.. Мужик он, того, горячий, затылок у него прямо бычий... Разрази меня гром, ежели бы я ему дочку, того, не отдал, а в приданое не дал бы в год тысяч на десять, того, рублей товару... Ну?..
Или еще советник Вронский. Небогатый, тихонький такой, а чуть не каждую неделю покупает у нас что-нибудь вроде пары перчаток и при этом всякий раз говорит:
- Да как же тут не погибать Польше, бог ты мой, если такие, как Вокульский, не женятся! Даже в приданом, бог ты мой, человек не нуждается; значит, мог бы подыскать себе барышню, которая, бог ты мой, и на фортепьянах, и хорошая хозяйка, и языки знает...
Подобные сваты десятками являются к нам в магазин. Иные маменьки, тетушки либо папеньки попросту приводят к нам барышень на выданье. Маменька, тетушка либо папенька покупает что-нибудь на рубль, а тем временем барышня прохаживается по магазину, то присядет, то подбоченится, чтобы показать свою фигуру, то правую ножку выставит, то левую, то ручку поднимет... И все затем, чтобы поймать Стаха, а его либо и в магазине-то нет, либо сидит он себе и даже на товар не смотрит, словно хочет сказать: "Оценкой товара занимается пан Жецкий".
Вообще-то говоря, кроме семейств, где имеются взрослые дочки, а также вдовы и девицы на выданье, которые, кажется мне, отвагой своей заткнули бы за пояс венгерскую пехоту, бедный мой Стах нигде не пользуется симпатией. И не мудрено: против него ополчились все мануфактурные фабриканты и все купцы, продающие их товары.
Однажды в воскресенье зашел я в ресторанчик позавтракать (что случается со мной очень редко). Рюмка анисовки с куском селедки у стойки да за столиком порция рубцов и четвертинка портера - вот и весь мой пир. Заплатил я за это удовольствие меньше рубля, зато уж дыму наглотался и уж наслушался... Хватит на добрых несколько лет!
В комнате, где мне подали рубцы, было душно и темно, как в коптильне. Неподалеку за одним столом сидело шестеро посетителей, все люди откормленные и хорошо одетые, надо полагать купцы, домовладельцы, а может, и фабриканты. По виду, у каждого тысячи три, а то и пять годового дохода. Поскольку ни я этих господ не знал, ни они меня, я не могу заподозрить их в преднамеренной каверзе. Однако, представьте, какова игра случая: как раз в ту минуту, когда я вошел в комнату, за столом шел разговор о Вокульском. По причине дыма я не мог разглядеть, кто говорил; к тому же сидел я, уставясь в тарелку, и не смел поднять глаз.
- Карьеру сделал! - говорил низкий голос. - Смолоду прислуживал таким, как мы, а под старость захотелось ему у знатных господ пятки лизать.
