Мастер Страшного суда. Иуда «Тайной вечери» - Лео Перуц

Позже, когда безумие начало покидать его, он ушел в самого себя, сидел в углу мастерской и глядел в пространство и ни слова ни с кем не говорил. Но по ночам я слышал, как он в комнате своей скорбит и шепчет молитвы. А в день св. Стефана он исчез из города, и никто не знал, куда он ушел.

Случилось так, что спустя три года, по пути в Рим, я остановился в монастыре серафических братьев, где хранятся повязка от волос и пояс Пречистой Девы, а также моток пряжи ее собственного изделия. И в сопровождении настоятеля я пошел в часовню взглянуть на святые реликвии. Там увидел я монаха, стоявшего на помосте, и не сразу узнал в нем бывшего мастера моего Джовансимоне.

– Он помешался в разуме, – сказал настоятель, – но полон замыслов поистине великих. Мы называем его Мастером Страшного суда. Ибо пишет он только это, постоянно только это. И когда я говорю ему: „Мастер, сюда бы поместить благовещение, а на ту стену исцеление агнца или свадьбу в Кане Галилейской“, он приходит в сильный гнев, и нужно уступать его желанию.

Солнце заходило, и розоватый свет падал сквозь окна на каменные плиты. И я увидел на стене парящую скалу Бога, и долину Иосафата, и хор спасенных душ, и многообразных демонов ада, и огненную геенну, а себя самого Мастер изобразил среди осужденных, и все это было представлено так правдиво, что трепет ужаса охватил меня.

– Мастер Джовансимоне! – окликнул я его, но он меня не узнал. Дрожащими руками, продолжая молиться, он писал фигуру одного гневного херувима с такою стремительностью, словно духи преисподней все еще гнались за ним.

Больше я ничего не могу сообщить про Мастера Страшного суда. Ибо когда я спустя несколько недель опять прибыл в эту обитель, часовня была пуста, и монахи показали мне его могилу. Да спасет его и всех нас в день восстания из мертвых Иисус, утренняя звезда, упование наше.

Мессира Салимбени, которого я называю истинным Мастером Страшного суда, я не видел с той ночи. Возможно, он возвратился в отдаленное восточное королевство, где провел столько лет своей жизни. Но тайну его искусства я сохранил в памяти и привожу ее здесь для тех, кто силен и уверен в себе. Возьми, самонадеянный человек, настоянного на водке корментиля три доли. Возьми затем…»

Глава 21

– Дальше! Дальше! – торопил доктор Горский.

– Это все, – сказал Феликс, – на этом рукопись обрывается посредине фразы.

– Не может быть! – крикнул доктор Горский. – Это еще не конец. Главное впереди. Покажите.

– Убедитесь сами, доктор. Продолжения нет никакого. Дальше идут только географические карты, испанские провинции: Granata et Murcia, utriusque Castilliae nova descriptio, insulas Balearides et Pytinsae. На оборотной стороне – ничего. Andalusia continens Sevillam et Cordubam. Ни малейшего следа каких-либо рукописных заметок. Сообщение осталось неоконченным.

– Но состав снадобья? Откуда знал Ойген Бишоф состав снадобья? Конец сообщения должен где-то быть. Вы пропустили одну страницу, Феликс. Посмотрите еще раз.

Мы стояли, все трое склонившись над фолиантом. Феликс медленно перелистывал его от конца к началу.

– Здесь недостает листа, – сказал вдруг доктор Горский. – Здесь, между Астурией и обеими Кастильями, лист вырезан.

– Вы правы, – подтвердил Феликс. – Лист вырезан как бы тупым ножом.

Доктор Горский хлопнул себя рукой по лбу.

– Сольгруб! – крикнул он. – Это сделал Сольгруб! Вы понимаете? Он хотел помешать… не допустить, чтобы кто-нибудь после него повторил эксперимент! Он уничтожил последнюю страницу сообщения, ту, где указан был состав снадобья… Что нам теперь предпринять, Феликс?

– Да, что теперь предпринять?

Они в беспомощности смотрели друг на друга.

– Я должен вам сознаться, – сказал доктор Горский, – что у меня было намерение испытать на самом себе действие снадобья, разумеется приняв все меры предосторожности.

– У меня было то же намерение, – сказал Феликс.

– Нет, Феликс, вам бы я этого ни за что не позволил, вы профан в медицине, – но к чему спорить? Кончено! Никто из вас троих никогда не узнает, какие непостижимые силы вогнали в загадочную смерть Сольгруба, Ойгена Бишофа и бог весть сколько еще других людей.

Он захлопнул тяжелую, окованную медью крышку фолианта.

– Никого эта книга уже не введет в соблазн, – сказал он. – Сольгруб, наш бедный Сольгруб был последнею жертвою. Чем дольше я обдумывал эту историю… физиология мозга дает нам, Феликс, некоторую путеводную нить. У меня сложилась определенная теория. Нет, я не верю, что то было видение Страшного суда. Я склонен скорее предположить, что действие снадобья в каждом отдельном случае…

Я вскочил. Внезапно меня осенила мысль, всецело меня захватившая, совершенно выведшая меня из равновесия. Я был не в силах скрыть свое волнение. Взглянул на Феликса и на доктора Горского… Они не обращали на меня внимания. Я вышел из комнаты.

Скорей бы пробежать через сад, пока они не заметили моего исчезновения! Нет, тайна не утрачена, там лежит она и ждет меня. Я… один я должен узнать истину. Еще только несколько шагов…

Дверь в павильон была открыта. Все оставалось в том виде, в каком сохранилось у меня в памяти с того вечера: на письменном столе револьвер, на диване шотландский плед… Опрокинутая чернильница, сломанный бюст Инфлянда… Ничего тут не сдвинули с места, и вот на столе – моя трубка.

Я взял ее в руки, пришлось удалить тонкий слой пепла, и затем курево показалось: черновато-коричневая смесь, снадобье, считавшееся утраченным, зелье сиенского врача, вырвавшее у Джовансимоне Киджи сознание в убийстве.

Когда я зажег спичку, во мне проснулся легкий страх перед неведомым, ожидавшим меня. Страх? Нет, это не был страх, это было чувство, с каким пловец бросается с берега в глубокую воду. Вода захлестнет его, но он знает, что выплывет мгновением позже. Именно так чувствовал я себя. В своих нервах я был уверен. Я ждал видений Страшного суда, ждал их равнодушно, почти даже с любопытством. В умственном всеоружии человека нашей эпохи ожидал я призрака былых времен… «Наваждение все то, что ты увидишь», – сказал я себе и затянулся из трубки в первый раз.

Не произошло ничего. Сквозь сизое облако дыма я увидел маску Бетховена на стене и сквозь открытое окно несколько зеленых веток каштана, которые раскачивались от ветра, и над ними клочок серого неба. По полу полз большой, с синеватым отливом жук незнакомого мне вида, но его я уже раньше заметил.

Вторая и третья затяжки… Странный кисловатый аромат снадобья ощутил я только теперь и только на мгновение, он очень быстро улетучился. У меня возникло жуткое опасение, как бы меня не застигли