Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген
— Кто это Егорка?
— Егор Карнаухов. Ты что, не помнишь? Лопоухий такой. В нашем классе учился.
Фамилия прозвучала знакомо, но Егора вспомнить он не смог — еще один повод для ночных фантазий.
Они вбежали в полупустой зал и плюхнулись па первые попавшиеся места. На экране мелькали кадры кинохроники.
— Скучища, — сказал Миша. — Нет бы «Фитиль» показать.
— Жарко, — ответила запыхавшаяся Светка, — жарко и душно. Ух! Не хватай меня, у тебя руки сырые и противные. Ух!
Влюбленный Кремнев, узнав, что у него сырые руки, надолго замкнулся, с мнимым вниманием изучал мелькавшие на экране однообразные картинки. Он тайком пощупал свои ладони, конечно, они были сухими. Все ясно. Никогда девушка, если она любит, не скажет своему парню: «Отстань, у тебя сырые руки!», во всяком случае не скажет таким тоном, убийственно безразличным и даже злорадным, как обращаются в очереди: «Не стойте, вам не хватит».
За спиной у них разместилась стайка школьников, девочки и мальчики, человек семь. Шум, который они производили, запросто перекрывал кинозвук. Начался фильм–сказка о золотом путешествии «Синдбада–море- хода».
«Бессмысленная жизнь, — ерзая, тосковал Михаил, — до чего же она бессмысленная. Ну с какой стати эта девушка вдруг захватила такую власть надо мной? Кто дал ей эту власть? Кто меня поработил? Мокрые руки, подумаешь! Встать и уйти. Немедленно встать и уйти насовсем. Мне не повезло, она меня не любит. А если бы любила, какая разница? Что бы изменилось? Она бы сама искала со мной встреч. Вот упоительное счастье, она, а не я. Как заставить ее полюбить? Вот белеет ее рука, ее профиль, вот она дышит рядом, живая, теплая. В ее головке бродят какие–то мысли, представления. Какие? Неужели она всерьез увлечена этой чепухой на экране? Не оглянется, как будто я не существую».
Появление на экране полуголой туземки вызвало среди школьников взрыв восторга. Раздались оценивающие реплики, смешки и придушенное странное взвизгивание.
— Тише, — оглянулась Света, — тише, пожалуйста, детки!
Сзади притихли, затем в полной тишине прозвучал смелый мальчишеский голос:
— Приходи вечером в парк, рыжая, увидишь, какие мы детки.
Детки оказались повзрослевшими до поры. Миша обернулся, вгляделся. Навстречу ему сверкнуло много нахальных, любопытных глаз, белыми наклейками сияли полоски зубов.
Света дернула его за рукав, погладила руку, легонько ущипнула.
— Не обращай внимания, милый.
Он сжал ее пальцы, стиснул их, мял, ощущал сладостное ответное пожатие. Ее щека была рядом. А позади расселся этот зоопарк. Не повезло, опять не повезло. И тут не повезло.
— Светочка, — шепнул или хрюкнул он, — ты меня любишь?
Светка Дорошевич отстранилась от него.
— Чего?
— Нет, я так. Шутка.
Она поцеловала его бегло в ухо, отняла руку.
— Смотри, смотри. Какая страшила!
Огромная деревянная баба ожила на экране и повела себя хулигански. Отчаянно задвигала бревнами рук, придушила одного морехода, собиралась и Синдбаду показать, почем фунт лиха, но, оступившись, свалилась в океан.
Бравые школьники на заднем ряду задыхались от смеха. Тот же голос, который пригласил Свету в парк, объявил:
— Очумела деревяшка. Пускай прохладится. А все — водка проклятая.
Голос выговаривал очень смешно, с мудрым сочувствием и заботой, скорее всего подражая кому–то из учителей. Ряда за три впереди забился в плаче малыш. Поднялся рослый мужчина и под мышкой вынес бьющегося ребенка из зала. Голос прокомментировал и это событие.
Миша обернулся и спросил:
— Ты заткнешься или нет?
Голос взвился;
— Слышу речь не мальчика, а мужа. Рыжая, тебе повезло, с психом связалась.
Такого нахальства Михаил не имел права спускать в присутствии дамы. Уличный закон требовал, чтобы он начал действовать. Миша встал и влепил пощечину ближайшему из мальчишек. Хлестким щелчком прозвучала пощечина.
— Кто еще желает? — Уже в это мгновение он покраснел. от жгучего стыда.
Тишина. Светка сильным рывком усадила его на место. Багровый, страдающий от убожества ситуации, он прислушивался к тишине за спиной. Мертвая тишина. А на экране безумствовал злой маг, по селектору управляя демонами тьмы. «Сейчас трахнут мне по черепушке какой–нибудь железкой», — подумал Миша, стараясь усесться боком, чтобы по возможности успеть уклониться от удара. Однако невидимый в темноте противник решил продолжить дуэль на интеллектуальном уровне. После долгого перерыва прежний дерзкий голос громко заметил:
— Наш отечественный идиот, ребятки, ни в чем не уступит американскому.
Хохот школьников заглушил вопли обезумевшей туземки на экране. Мишка катастрофически проигрывал эту партию на глазах у возлюбленной. Он сел в лужу, Света Дорошевич не оставила его в ней, вызволила:
— Мальчик, — весело сказала она, полуобернувшись, — я тебя узнала, ты живешь в нашем доме. Если ты не угомонишься, я вечером забегу к твоим родителям, и они опять тебя выпорют. Только ты не визжи так громко, как в прошлый раз. Помнишь, в субботу, мальчик?
Это был по меньшей мере нокаут. Сзади тоненько пискнула, подавилась смехом какая–то девочка, и наступило благоговейное молчание. Миша представил себя на месте тихого мальчишки, который, возможно, тоже был влюблен и выпендривался перед своей зазнобой, и пожалел его. Наврала Светка или нет — не имело значения. Оправдываться герою перед товарищами будет трудно, ох как трудно. Он получил хороший предметный урок, воочию убедился в беспомощности мужской лихости перед женским коварством. Когда тебя в тридцать лет лупят ремнем любящие родители — это полбеды: когда ты визжишь при этом поросенком, выражая протест против устаревшей формы воспитания — тоже полбеды; но когда о том и о другом узнает твоя компания, твой родной школьный коллектив, где ты олицетворяешь собой безупречную мужскую честь, доблесть и бесстрашие, — это, товарищи, великая беда. Сидит в темноте оклеветанный мальчишка, и сухие рыдания обиды начинают сотрясать его победительную грудь, кажется ему, что нет с ним больше друзей, с напряжением ждет он, когда вспыхнет свет и множество зрителей оглянется с любопытством: кого это тут порют по субботам. И уйти он не можег, потому что не привык капитулировать, а привык с улыбкой смотреть, как капает из порезанного пальца кровь. А рядом затаилась, не зная, как себя вести, дама его сердца.
Киношный Синдбад тем часом перегнул палку своей судьбы и оказался близок к мученической гибели. То же самое и с туземкой, которая судьбу не испытывала, да попутал ее грех — втюрилась по уши в авантюриста и искателя приключений, и теперь должна была разделить его участь и пропасть ни за понюх табаку. Свирепый кентавр метался по сталактитовым пещерам в поисках жертв, а кроме Синдбада со спутниками терзать ему было некого, голодному зверюге.
— Мне страшно, — сказала Света Дорошевич и прижалась к Мишке.
— Не бойся, — он не упустил момент чмокнуть девушку в щеку. — Это сказка. Это же сказка.
— Безобразие! — заорал сзади знакомый воскресший голос. — Они целуются на глазах у детей. Это же публичный разврат. Милиция!
Нет, напрасно пожалел Михаил мальчишку, ему бы впору себя жалеть. Быстро оклемался вундеркинд и крепко отомстил. Ничего особенного не было в слове «разврат», вполне литературное слово, но Мишу будто грязью со спины окатили. Он заворочался медведем, вставая, много сил пришлось потратить Светке, чтобы его утихомирить.
— Не надо, милый, ну не надо! — умоляла она.
— Ладно, — сладко остывал Михаил, — зажгут свет, я их возьму на заметку. Я их!..
Веселые ребята не стали ждать, пока их возьмут на заметку: застучали стулья, зашаркали ноги, — детишки потопали к выходу. Михаил, бесясь, услышал напоследок длинное глумливое рассуждение о том, что не* возможно смотреть детям хороший фильм, когда некоторые дебилы являются в кинотеатр с единственной целью — полизаться.
Света Дорошевич захлебывалась от восторга. Синдбад безжалостно прокалывал кентавра кинжалом. Добро торжествовало. Туземка была не против приголубить удачливого морехода.
— Тебе правда смешно? — недоверчиво спросил Миша.
— Очень смешно.
— А мне не смешно.
— Почему?
— Мерзавцы. Юные хулиганы. Сейчас они так, а подрастут — финка появится. Тогда с ними так просто не справишься. Вот откуда вырастает всякая мразь.
— Не занудствуй!
— Как?
— Не занудствуй, милый!
Холод, равнодушие, ледяное презрение. Когда это кончится, когда? Что он ей — игрушка, кораблик с парусами, куда дунешь — туда поплыл. Скоро переполнится чаша его терпения. Он сказал:
— Нет, Света, это не ерунда, не повод для смеха. Хамство обязательно перерастает в подлость, а подлость — в преступление, пускай это преступление тайное, не совершенное, тем оно страшнее. Несовершенные преступления — это почва, на которой произрастают все язвы человечества.
