Юдит Куккарт - Лена и ее любовь
— С кем это ты здороваешься? — спросил, а Зайка зарыдала.
Тут Юлиус рванулся, высвободился, всем весом качнулся назад и повалился на пол. Упал очень больно, тут же почувствовал копчик, но перевернулся и в панике пополз на карачках — зверек, утративший силу и гордость. И понял в тот момент, каково оно там, по ту сторону речки. Куда отец ходил на работу.
Под огневым прикрытием Зайкиных слез выбежал из квартиры, и — вниз по лестнице. Туда, где стоял обычно велосипед фройляйн Янины, и забился в угол, и в этом углу на всю жизнь утратил какую-то часть самого себя. А перед глазами так и торчал неухоженный материнский локоть.
На обед подали чечевицу с уксусом и сахаром. Отец уже ушел в лагерь, и только пианино от ужаса до сих пор стояло с открытой крышкой.
— Вернуться туда? — удивился Дальман. — Зачем?
— Но я сама туда еду, — объяснила Лена.
— Почему?
— Потому, — сказала, как отрезала.
Вот оттого он и отправился в путь, но тайком. По дороге туда он не вынес бы соседства с нею в автомобиле. А вот увидел через открытую дверь дома, как она меняет дворники для долгой поездки, и по телефону заказал в агентстве билет на поезд. До Вроцлава. Потому что поздний час пробил уже в его жизни, как он сообщил в трубку. Разъединившись с агентством.
На электричке он прибыл в Дюссельдорф очень рано. Вечером электрички редко ходят. На дюссельдорфском вокзале выпил еще стакан пива и две рюмки «Веккья-Романа» в компании со своим одиночеством, забрался в спальный вагон и около половины первого проснулся на белом белье в Магдебурге. На первом пути. Полюбовался на рекламу «Интерсити-отеля», фляжечкой поприветствовал серое вагонное стекло. Алкоголь и перестук колес расшевелили его одиночество, и мир показался не таким пустым. Так что шторку в купе он опускать не стал и бодрствовал до шести утра, до Познани. В девять сошел во Вроцлаве и стал искать такси, такси до Кракова.
В Кракове водитель высадил его у газетного киоска, поскольку не знал города, а Дальман понятия не имел, в какую ему гостиницу.
Тут же к нему подошел следующий таксист.
— Такси?
«Полония» с желтыми буквами на вывеске или отель «Европа» с буквами цвета средиземноморской волны? С этим вопросом на лице Дальман глядел на таксиста. Тот, в тенниске, приманчиво позвякивал ключами от машины.
— Освенцим? Такси?
— Мне?
— Такси до Освенцима? Все немцы хотят в лагерь, — заявил таксист.
— Я хочу в отель.
— Хорошо, хорошо, — успокоил тот. — Значит, в Казимеж. — И ткнул себя в живот. Это означало, что только он способен справиться с задачей.
— Что такое Казимеж?
— Старый еврейский квартал, — объяснил таксист. — Синагога, музыка, полиция — все на месте. Немцы всегда хотят в старый еврейский квартал.
Взял Дальманов чемодан, а тот пригляделся к журналам, выставленным в киоске. На двух обложках Гитлер, на пяти Мадонна. Беременная звезда. Напротив вокзала, на фоне серого неба, светящаяся реклама. Жирные красные буквы. «Бош». Дальман успокоился, как будто жирным красным там было написано «Дом родной». Таксист по пути подрезал два трамвая, в салоне воняло мужским потом, и когда они наконец-то остановились на узкой и длинной площади, вымощенной булыжником, Дальман обрадовался, что приехали. Казимеж показался ему таким знакомым, будто он попал в старую часть Дюссельдорфа. Несмотря на синагогу. Таксист высадил его у гостиницы «Ариэль». Со стороны заднего двора доносилась какая-то жалостная мелодия. Номер на втором этаже с видом на площадь вполне отвечал бы вкусам матери Дальмана, но не ее запросам. Включил водный нагреватель, и тот заработал, но урчал обиженно. Снял с кровати три подушки, вышитые розочками, включил лампу на тумбочке. Кровать скрипнула, стоило только бросить на нее путеводитель. Раскрыл окно. Напротив полицейский участок, три этажа, и неоновые лампы горят над социалистической мебелью с тонкими ножками. Блондиночка в кабинете сняла форменную куртку, помотала конским хвостиком из стороны в сторону, хотя никто не видит. Подставила чайник под кран, выпятила грудь и любуется собою в зеркале над раковиной. Глядя на эту юную особу, Дальман вспомнил вдруг старшую, теперь уже старую, сестру Хельму и дом для прислуги, куда они въехали сразу по прибытии в Польшу. Шестьдесят лет назад. Дом стоял позади виллы с двумя башенками. С приходом ночи вороний грай в кронах деревьев превращал башенки в башни. Вилла на темном дальнем плане оборачивалась замком, а днем в парке появлялись незнакомые, на вид голодные, существа и чистили дорожки. Запах этих людей памятен ему и сегодня.
— Евреи, — говорила мать, — распяли Господа нашего Иисуса Христа, поэтому они теперь и заключенные.
— Наши заключенные?
— Да, наши. Идите, поиграйте.
Они с Хельмой позавертывали камешков в конфетные фантики и раздарили существам, которые чистили дорожки в соседском парке и воняли. Отдали последнюю конфетку, завизжали радостно и помчались оттуда к недостроенному мосту. Так его никогда и не достроили, бессмысленно испортив кусок земли. Или мост не там? Наверное, в Поппелау, где отцовскому подразделению отвели бывшую продуктовую лавку, а семью поселили над ней. Где на чердаке сотнями гнездились летучие мыши. Хельма задружилась с подпаском, с ним вместе ходила за несколькими паршивыми овечками, и у нее завелись вши. А детей у нее потом так никогда и не было. Вышла замуж за его друга Освальда — того, с аккордеоном, и с годами превратилась в сухопарую женщину с жесткими короткими волосами, бледной кожей и крепкими руками. Хельма и Юлиус целую жизнь прожили вместе, а Освальд при этом присутствовал, пока не умер. Тогда они в теплое время года стали часто путешествовать с организованными группами, но только не в Польшу. «Нет, только не в Польшу», — сразу сказала Хельма и захлопнула дверь кухни у него перед носом.
После обеда Дальман, следуя трамвайным путям, отправился в центр города. Польки, модно одетые, польки, скрестившие руки, польки с жесткой складочкой у рта, и — бегом к автобусу, подъехавшему вовремя, и юные монахи в теплых куртках поверх темного своего одеяния смотрят им вслед, стоя у витрины итальянской обуви. Только птичья клетка в центре торгового зала напомнила Дальману о том, что он в Кракове, а не где-нибудь в Пизе. Да еще деревянная повозка с какими-то овощными очистками, и впряженный беззубый пес, и кто-то сам без зубов, а пинает его на каждом перекрестке. Так что же сохранилось от прежнего? Хельма, сказал бы он дома, Хельма, а польки все такие же странные. Помнишь ты их взгляд, всегда будто в сторону? Всегда недоверчивы, а уговорить можно. Ломаться — вот так это называется. Такая манера у них в крови, как у нашей прежней служанки, ты помнишь, Хельма?
И вдруг он остановился на Рыночной площади, в пассаже Сукеннице, и не из-за дождя. Просто понял, что в поездке не один. Беседовал с Хельмой. Ехал вслед за Леной. Думал при этом о Марлис и смотрел вслед красивому молодому человеку. Вот так.
А виновата во всем Лена. Ее манера слушать. Из-за нее все старые рассказы вдруг снова обрели ценность. Для него тоже. О. стал сюжетом, в котором он сам хочет участвовать. Пустил эту женщину в дом, и она приняла его прошлое. Такая уж она, Лена. Стремится к глубоким чувствам. К тому же волосы у нее красивые.
В пассаже Дальман разглядывал прилавки с сувенирами и расписных кукол, и искусственные цветы, и синтетические яркие чехлы для автомобилей, разглядывал лотки с орехами и фруктами, сливой в шоколаде, лакрицей и путеводителями. Говорили, будто тут продаются фигурки евреев-музыкантов, фарфоровые или деревянные, смотря сколько выложишь. Он их не нашел. И отправился в кафе на Флорианскую. На часах над дверью половина седьмого. Официант принял как должное тот факт, что Дальман ради одной-единственной чашки кофе занял столик у окна, погружаясь в прохладную атмосферу города, где его никто не знал, но где он себя узнал чуть лучше, чем несколько дней назад. Город, где вокруг него сгущались сумерки на исходе дня.
Обратный путь
Лена притормаживает у бара в нескольких километрах от Лодзи. Эдакий павильончик в самом центре перекрестка с круговым движением.
— Чистейший абсурд, — отмечает она.
— Типичная Польша, — подхватывает Дальман.
Входят. Священнику в туалет. Официантка вручает ему ключ, такой огромный, что подойдет и к вратам небесным. Сутана исчезает в зеленом деревянном сарайчике за павильоном. Дальман заказывает местное пиво «Живец», Лена — кофе. Включен телевизор, и стайка девочек, не по возрасту взрослых, пялится на экран, где музыкальная передача, чтобы только не пялиться неотрывно на мальчика возле игрового автомата. А Лена смотрит в окно. Гужевая повозка намерена принять участие в движении по кругу. Груз — навоз. Машинам бы пропустить ее. Но тяжелая лошадь, словно почуяв смущение хозяина, пытается тронуть с места всеми четырьмя копытами, путается, застревает в собственном галопе. Головой и шеей нервно выписывает восьмерку. Мелькнули белки лошадиных глаз. Шофер выходит из автобуса на остановке напротив. Идет сюда, за ним две девчушки, ножки тонкие, очки, леденцы на палочке, садятся за столик, четыре кулачка на вязаную крючком скатерку, и краем глаза на девочек постарше. А у тех под наблюдением по-прежнему мальчик возле автомата. Самый красивый из всех в этом зале. Очередная игра, автомат выплевывает залпом пятнадцать или двадцать монеток, злотых. Мысленно Лена подсаживается к тем двум, худеньким и маленьким, и ей сейчас на тридцать лет меньше, и на зубах пластинка, зато на губах от пластинки серебряная улыбка. Хорошо ей тут, в ожидании священника. Впервые за долгое время внешнее совпадает с внутренним.
