Отзвуки войны. Жизнь после Первой мировой - Михаил Михайлович Пришвин
А на улице за оградой церковной кто-то спрашивает в темноте:
– Пришли хоть к какому-нибудь соглашению? Другой отвечает:
– Русский народ черти украли, с чертями не может быть у нас соглашения.
Козочка молится в церкви вслед за священником: «Господи, умили сердца!» Я по-своему за церковной оградой творю свою подзаборную молитву: «Господи, помоги все понять, не забыть и не простить!»
Или молитва моя сильнее церковной? Бледная приходит ко мне Козочка, бровки рожками, нос холодный, стала на свою какую-то тайную позицию, задумала Россию спасать.
– Кто у нас Марат?
– Ты что же, хочешь, как Шарлотта Корде?
– Нечего смеяться, кто Марат – Ленин, Троцкий, кто похож на зеленую жабу?
– На жабу никто не похож, может быть, ты хочешь убить обезьяну?
– Обезьяну?
– Нет!
И опять как с видением легендарного кавказца, всюду мерещится Козочке зеленая жаба.
– Ерунда! – сказал я решительно, – пойдем на Шаляпина.
В этот страшный вечер, думал ли кто-нибудь из друзей моих в глубине России, что Шаляпин поет, что можно идти на Шаляпина!
Стреляли на улицах, а мы шли, и он пел, как он пел в эту ночь!
Козочка хлопала и визжала: «Шаляпин, Шаляпин!»
Кажется, на время она совсем забыла про зеленую жабу. Отвел Шаляпин сердце девочки, или долетела молитва из церкви: «Господи, умили сердца!»
Радуюсь я, что миновала злая чаша ребенка, а для себя, ее старый дядька, твержу свою подзаборную молитву, обращенную к неведомому Богу: «Господи, помоги мне все понять, и ничего не забыть, и не простить!»
* * *
Утомленный, закрываю в постели глаза, и проплывают в стройном порядке тонкими четкими видениями засыпанные снегом здания любимого города в феврале 17-го. Царя больше нет, моя присяга царю – равнодушное воспоминание церковного обряда с разведенной женой.
Старый Семеныч, курьер нашего ведомства, однажды утром разбудил меня:
– Нынче, – сказал он, – приедет заместитель царя – ведено вам приходить.
– Как царя! – Я вздрогнул, но тут же сразу и понял, что заместителем царя Семеныч назвал нового премьер-министра.
Семеныча я спросил, нет ли в нашем переулке стрельбы, арестован ли пристав, а то не пройдешь.
– Фараоны все пойманы, – ответил курьер, – стрельба везде кончилась. Теплынь! Народ высыпал.
Газеты показались, везде читают. В церквах звон – обнимаются, будто Светлое Христово Воскресение. Воскресение! вот правда-то: бывало, так в детстве, только проснешься и, чуя великую радость, выглядываешь из полога, и вот они стоят, пасхальные игрушки, лошадки, пахнущие краской лучше ландышей, корзиночки с крашеными яйцами, заводная утка с музыкой… Мило, ясно, светло, воскресенье, Светлое воскресение!
Какая-то страшная тяжесть спала с плеч, целая гора, и чистенький, будто из яичка выклюнулся, я вышел из дома и прямо на Невский проспект.
В то время встретился мне один странный человек в белых погонах с черными крестными нашивками и кружкой в руке. Он стоял у Гостиного, как раз там, где, бывало, наши дяди Власы вычитывали: «Православные, в селе нашем сгорел храм!»
Теперь на месте бородачей был человек бритый, с отсутствующим взглядом, в солдатской зеленой рубашке, с черными крестными нашивками на белых погонах и говорил: «Товарищи, забудем личные интересы!»
На радостях ему хорошо подавали, и он не «Спаси Господи!», как Власы, а просто отвечал: «Благодарю».
Я посмотрел на этого воина духовной армии и подумал тогда: зачем это нужно забывать личные интересы, когда тем и хорошо стало, что каждому теперь зажить можно по-своему на радость и для себя, как для всех, и что каждому можно, то и нужно для всех.
И разве это не грех – рубить новый крест, когда старый отпал и стало можно жить хорошо, так, по себе, на свободе?
Тенью старого креста промелькнул для меня этот воин какой-то духовной армии, и, забыв его в ту же минуту, я присоединился к тем, кто складывал в кучу на Невском и предавал сожжению императорские гербы.
Вокруг начиналась весна, и мне захотелось быть там, где шла покойная мать моя, где на много верст бывают разливы, по разливам слышится звон колоколов, потом начинаются цветы на лугах: золотые, алые, синие…
* * *
Обманула весна, везде раздоры, дележки, скорый побег на захват, обманный крик на мираж: «Земля, земля!» – и нет земли, цвет измят, всюду рубят деревья, как будто хотят рубить себе из них новый крест – орудие казни позорной.
И вот уже осень! Возвращаюсь я к себе в любимый когда-то город. Теперь тут, как на северном море, в злую погоду злые волны ходят высокой горой, и такой пустяковиной плывет по ним какой-нибудь обломок-поторчина, то подымется, то опустится. Так осенью на улицах, где весной радость была, теперь, будто злые волны ходят, мелкий люд поднимается на них и вскрикивает то призывы к общему миру, то к гражданской войне, то к старой войне до полной победы.
Смотрю на злые волны и вижу, будто корабль спасения проходит, в тени бортов его из волн тянутся руки утопающих – нет! – прожектор освещает далекое пространство, а возле темно – отсутствующим взглядом проходит, будто корабль спасения, тот встреченный мной в первые дни революции странный человек с крестными нашивками на погонах и кружкой в руке и все повторяет: «Товарищи, забудем личные интересы!»
Вокруг него раздают листочки: «Спаситель скоро придет!» Вон прилепили даже в трамвае, повыше: «Красный бал». Пониже: «Спаситель скоро придет!»
При близком выстреле пулемета с искаженным злобой лицом какой-то чиновник, я знаю, он хочет крикнуть, как у Достоевского: «Убивец!» Но слово настоящее не находится и вместо «убивец!» он кричит общее название октябрьскому выступлению:
– Авантюра!
С холодной злобой отвечает рабочий:
– Я обращаю авантюру на вас!
Кто-то с улыбкой, указывая на листик «Спаситель скоро придет!», говорит:
– Он придет во фраке из Месопотамии.
Ничего не слышит, ничего не видит нашего земного человек с крестными нашивками на погонах. Он говорит вслух:
– Товарищи, забудем личные интересы!
Революционный патруль на улице Петрограда. Фото 1918 года. Октябрьскую революцию Пришвин не принял. Он расценивал ее как авантюру, «верхушечный переворот». В конечном итоге, Пришвин смирился с новой властью: по его мнению, колоссальные жертвы явились результатом чудовищного разгула низшего человеческого зла, что высвободила война, но «наступает время молодых, деятельных людей, дело которых – правое».
А я про себя: «Господи, помоги мне все понять, ничего не забыть и не простить».
Но кому, кто наш враг?
– Авантюра! – кричит чиновник.
– Перестаньте, – говорит рабочий, – я вас застрелю.
Нева плещется о пустые желтые бакены, и от этого кажется,
