Письма молодого врача. Загородные приключения - Артур Конан Дойль
Прошло почти три недели, прежде чем он встал на ноги. Он оказался не таким уж и плохим пациентом, но усложнял назначенное мной лечение приемом микстур и порошков и опытами над собой. В постели удержать его было невозможно, и единственным средством заставить его соблюдать режим было разрешить ему выполнять посильную работу.
Он много писал, собирал модель своего экрана и палил из пистолета по магниту, который установил на каминной полке. Природа наградила его железным здоровьем, и он одолел болезнь быстрее и полнее, чем самые послушные пациенты.
Тем временем мы с миссис Каллингворт вели медицинскую практику. Как его заместитель я полностью провалился. Больные не верили мне ни на грош. Я чувствовал, что по сравнению с Каллингвортом я будто вода по сравнению с шампанским. Я не мог произносить им речи с лестницы, не мог толкать их по кабинету, не мог пророчествовать анемичным женщинам. Я был слишком мрачен и сдержан после всего, к чему они привыкли. Однако я держался, как мог, и, по-моему, он нашел положение дел ненамного хуже, чем до болезни. Я не мог опуститься до того, что считал непрофессиональным, но делал все, чтобы дела шли.
Да, я знаю, что рассказчик я никудышный, но пытаюсь передавать все как можно более правдиво. Если бы я только знал, как расцветить рассказ, то сделал бы его более ярким. У меня неплохо получается, когда я держусь одной линии повествования, но тут я должен ввести вторую линию и понимаю, что имеет в виду Каллингворт, говоря, что я никогда бы не заработал себе на жизнь литературным трудом.
Вторая линия состоит в том, что я написал маме тем вечером, что и тебе, и сказал, что между нами не может быть и тени разногласия, поскольку все решено, и я уезжаю от Каллингвортов. Потом мне пришлось снова ей написать и объявить, что мой отъезд откладывается на неопределенное время и что я фактически взвалил на себя всю практику Каллингворта. Милая старушка очень разозлилась. Похоже, она не совсем поняла, насколько растянута по времени вынужденная задержка и что нельзя было бросить Каллингворта в беде. Она молчала почти три недели, а потом написала очень едкое письмо (она умеет подбирать определения, когда захочет). В своих речах она зашла настолько далеко, что назвала Каллингворта «обанкротившимся аферистом» и что я вывалял в грязи всю нашу фамильную честь своим долгим с ним сотрудничеством. Письмо ее пришло утром последнего дня, когда мой пациент сидел на домашнем режиме. Вернувшись с работы, я застал его сидящим в халате внизу. Его жена, которая поехала в кэбе, сидела рядом. К моему удивлению, когда я поздравил его с тем, что он снова может выйти на работу, он был со мной так же невежлив, как и во время нашего последнего объяснения, хотя во время болезни был само радушие. Его жена тоже старалась не встречаться со мной взглядом и вздергивала подбородок, говоря со мной.
– Да, завтра я тебя сменю, – сказал Каллингворт. – Сколько я тебе должен за подмену?
– Ну, это было обычное дело, – ответил я.
– Спасибо, я хотел бы подойти к нему по-деловому, – проговорил он. – Когда знаешь, на чем стоишь, то одолжение может быть бесконечным. Сколько ты хочешь?
– Я никогда над этим не думал.
– Ну, вот сейчас и подумаем. Заместитель обошелся бы мне в четыре гинеи в неделю. Четырежды четыре шестнадцать. Скажем – двадцать. Так вот, я обещал ссужать тебе по фунту в неделю, которые ты отдашь. Я выдам тебе кредит в двадцать фунтов, и ты будешь получать деньги раз в неделю.
– Спасибо, – сказал я. – Если ты хочешь решить все по-деловому, то решай.
Я не мог понять и до сих пор не понимаю, что такого случилось, что вызвало в них такую холодность, однако я полагал, что они все обговорили и пришли к выводу, что я решил повернуть все вспять, а они должны напомнить мне, что я должен уехать. Они могли бы сделать это потактичнее.
Короче говоря, в тот самый день, когда Каллингворт смог вернуться к работе, я отправился в Стоквелл, взяв с собой лишь саквояж, поскольку поехал только на разведку. Я намеревался вернуться за вещами, если мне улыбнется надежда. Увы, надежды не оказалось никакой! Вид городка поверг бы в уныние самого неисправимого оптимиста. Это один из английских городов с историей и мало чем еще. Римский ров и норманнский замок с башней – вот главные достопримечательности. Но больше всего меня поразило количество обосновавшихся там врачей. Двойной ряд медных табличек тянулся по обе стороны главной улицы. Откуда брались пациенты, я представить не мог, разве что они лечили друг дружку. Хозяин «Быка», где я скромно пообедал, в некоторой мере объяснил эту загадку, сказав, что вокруг на двадцать километров нет ни одной деревни, и здешние врачи находят себе больных в разбросанных хуторах с фермами. Пока мы болтали, по улице протащился мужчина средних лет в пыльных башмаках.
– Это доктор Адам, – сказал хозяин. – Он тут новичок, но поговаривают, что вскоре у него дела заладятся.
– А что вы имеете в виду под новичком?
– О, он здесь без малого десять лет.
– Спасибо, – проговорил я. – Скажите, когда следующий поезд на Брэдфилд?
И вот я вернулся с тяжелым сердцем, истратив десять или двенадцать шиллингов, которые едва мог себе позволить. Однако моя бесплодная поездка казалась пустяком, когда я думал о начинающем враче из Стоквелла с его десятью годами и пыльными башмаками. Я поплелся бы по тропе, пусть и неровной, если бы она куда-то вела, но пусть судьба оградит меня от тупиков!
По возвращении Каллингворты встретили меня совсем не сердечно. Во взглядах у них появилось нечто особенное, говорившее о том, что они разочарованы неудачной попыткой избавиться от меня. Когда я вспоминаю их искренность несколько дней назад и их нарочито сдержанную манеру теперь, то не вижу смысла в этой перемене отношения. Я напрямик спросил Каллингворта, что все это значит, но он отделался лишь деланным смешком и замечанием о моей тонкокожести. По-моему, мне уже не надо обижаться попусту, но в любом разе я решил покончить с этим делом немедленным отъездом из Брэдфилда. На обратном пути из Стоквелла мне подумалось, что Берчспул окажется для меня хорошим местом. Так что на следующий же день я уехал, взяв все вещи и попрощавшись с Каллингвортом и его женой.
– Положись на меня, дружище, – сказал
