Жизнь. Книга 3. А земля пребывает вовеки - Нина Федорова
Дьякона унесли на носилках. Моисей сидел в приёмной, и в голове его – как никогда раньше – была всего-навсего одна мысль: он ранил человека.
Какое безумие! Какая жалость! Какая ужасная, непростительная оплошность! Никто и никогда не должен делать этого. Люди, правда, и прежде поступали так, но это не было осмысленно. Теперь ему, Моисею Круглику, совершенно ясно и очевидно, что этого не должно делать. Он сам должен всем это сказать и всех предупредить. С этим надо покончить. Не забыть сказать на первом же митинге. Разве оружие единственный способ защиты? Разве не вполне разумно раз-навсегда уничтожить всякое оружие и решать вопросы мирным путём? Какая простая, какая ясная мысль! Она понятна будет даже ребёнку. Если нужно, он, Моисей, отложит свою математику на время и будет думать, писать, говорить только об этом одном. Не надо зла! Человек любит свою золотую чашу? Так и дайте ему её, пусть будет в мире больше довольства и радости. Отнимая чашу, вы отнимаете игрушку у ребёнка. Не делайте этого никогда: вы не знаете, что эта вещь значит для него, к а к он видит её и понимает. Игрушка – это символ. Символ всегда связан с чем-то в самом сердце человека. Будьте осторожны. Выбор: человек или вещь? Человек, конечно человек!
Не должно быть оружия, и не должно быть убийства. Убить одного человека, чтоб через это осчастливить другого! Абсурд. Этого нельзя оправдать морально. Убить одного для одного? Этого человека для того или того для этого? Почему так или почему наоборот? Этих за тех или тех за этих?
Так он сидел и ждал, размышляя и волнуясь. Он ожидал, что вот после перевязки выйдет дьякон, и он, Моисей, у него попросит прощения и всё ему объяснит. Но вышел один доктор и сумрачно объявил, что рана смертельна, нет надежды на выздоровление пациента.
Задыхаясь от волнения, Моисей Круглик пытался убедить доктора, что это невозможно, что следствие не оправдывается его причиной. Рана была нанесена не в реальном плане мотивов сегодняшнего дня, она возникла из сумеречного плана атавистического закона – эхо туманного, ещё пещерного бытия человека. Для гибели дьякона нет разумного основания, и недопустимо поэтому, чтобы дьякон умер.
Доктор отвечал, что здесь, в госпитале, они живут и работают на единственном плане – медицинском, и, согласно этому плану, дьякон едва ли доживёт до рассвета.
– Но позвольте, позвольте… – Моисей хватал доктора за руки, стараясь удержать его и его внимание. – Такой большой и сильный человек не может же быть убит такой маленькой вещью. Вы выньте поскорее пулю, и он будет жить. Ведь это же медицина, она этим живёт, над этим работает. Удалите пулю… Если ему чего недостаёт теперь – крови или кожи, – пожалуйста, возьмите от меня. Я согласен. Я буду рад. Если даже я умру при этом – берите, берите…
Но вносили новых больных. Отовсюду звали доктора. Не глядя на лицо Моисея, доктор высвободил свой рукав из его судорожно сжатых пальцев и ушёл.
Моисей был потрясён. «Надо объясниться… Кто-то же должен понять, какая всё это бессмыслица… Жизнь стоит на каких-то разумных началах… Такой хаос недопустим».
Он пошёл в палату, где лежал дьякон. Тот лежал спокойно, вытянувшись во весь свой гигантский рост. Покрытый до головы белой простынёй, он лежал неподвижно, и казалось, мир почил на нём.
Но когда Моисей склонился над постелью, когда он близко увидел лицо раненого, он содрогнулся: это было первое, ещё не виданное им доныне видение человека, уходящего в неизвестность, в ту неизвестность, в непостижимое, неразгаданное, в то, с чем всю жизнь так яростно боролся Моисей, требовавший для человека полного знания, точной логики. Здесь приближалась тьма, не дававшая никому никакого ответа.
Смерть уже коснулась лица дьякона своими тёмными пальцами, и на лице его легли тени. Ещё ниже склонившись, Моисей окликнул его. Дьякон открыл один глаз. Это было ужасно. Двумя своими глазами Моисей погрузился в один этот глаз.
– Ты убил меня? – прошептал дьякон каким-то свистящим хрипом. Моисей кивнул головой.
Гнев и ненависть вдруг страшно блеснули в глубине тёмного глаза.
– Вор! Грабитель!
Моисей кивнул головой утвердительно.
Но глаз дьякона встретил взгляд Моисея – и в нём переменился свет: в нём засветилась жалость к своему убийце. Перед ним было лицо ребёнка, которому вдруг и сразу открылись все ужасы жизни и он гибнет.
Сердце дьякона дрогнуло, его лицо ещё потемнело, ещё опало. Он сказал:
– Ну ничего. Все мы грешники. Я вот пил. Иди себе с миром.
Но Моисей не мог уйти. Он так и стоял, низко склонясь над дьяконом. Тяжесть его печали – невыносимая – гнула его, пригибала к земле.
– Уйди же, уйди, – шептал дьякон. – Ну пожалуйста, уйди! Не стой надо мною…
Моисей не двигался.
– Послушай, друг… уходи. Прощаю тебя. Помни: я простил тебя… теперь уйди, дружок…
Моисей не двигался. Редкие солёные слёзы, скатываясь с его лица, падали на белую простыню. Он шептал:
– Мы могли бы жить на этой земле мирно… Я – с математикой, ты – с чашей… – В словах его была какая-то наивная, детская, но потрясающая нежность.
– Послушай, друг, – хрипел дьякон, – уйди. Ради Господа Бога… Дорого время: надо каяться… час пришёл… Вон идёт мой святитель… а ты уйди.
Моисей не двигался.
– Ну же, – упрашивал его дьякон, – ты меня пожалей, да и сам не горюй… случается в жизни с человеком… Может, и лучше, что ты меня убил… я бы спился… Теперь же Господь, может, и простит… и тебя простит, и меня…
Епископ уже стоял у постели, и глаз дьякона засветился горячей, нетерпеливой радостью.
– Удалитесь, – обратился епископ к Моисею. – Мы приступаем к святому таинству исповеди.
Моисей отошёл. Он оставил палату.
Он мог оставить палату, но как оставить факт? Он может выйти из больницы, но он не сумеет выйти из своего мозга. После рассвета дьякон фактически уже не будет существовать, но он, Моисей, не сумеет удалить его из своей жизни. Живой, реальный дьякон был и остался бы для него ничем, но несуществующий он делается главным отправным пунктом действий в его жизни. Несуществующий дьякон входил в плоть и кровь Моисея, укреплялся там, пускал глубокие корни во все его мысли и не поддавался абстракции. Из реального его не удавалось перенести на какой-либо другой план. И вся мощь и власть логики не могла теперь помочь Моисею. Он оставался
