Жизнь. Книга 3. А земля пребывает вовеки - Нина Федорова

– Первым классом! В соборе будем венчаться… и хор соберём… и чтоб сам архиерей сказал слово. Всё устроим. Да и на платье какой материал? Образчик бы надо – достанем.

Он объяснял, что его сердце болит: видел свою голубку всегда бледной, слабенькой, напуганной и несчастной. А хочется видеть её весёленькой, румяненькой, кругленькой и счастливой.

– Скажи про меня – обрадуй!

Анна Валериановна обещала. Она обещала и намекнуть, и подготовить, и одеколоном надушить немедленно, но настаивала:

– Дайте же ей спокойно отгореваться, отплакаться, окончить траур.

– Людмила плачет! – воскликнул Попов, и как будто слёзы показались в его глазах. – Да я… да я для неё…

Но тётя выпроваживала его решительно.

– Поймите: девушка, воспитанная в семье, в спокойной обстановке, вдруг подвергается таким ужасным несчастьям. Напуганная, слабая, осиротевшая, в разграбленном доме… она плачет на могиле брата… её мать больна… Имейте, наконец, сердце: дайте ей успокоиться. Через две недели заговорим о вашем сватовстве.

Попов понимал. Попов соглашался. Сочувствие, жалость смотрели из его глаз.

– А ты её успокой! Ни Полина, ни Варвара вас больше не тронут. Я к этому делу присматриваюсь. Сюда не вернётся Варвара, я к ней одного своего товарища пошлю: прикончит, как Бог свят. А Полина – плёвое дело. Я в лицо её рассмотрел, чтоб не ошибиться, которая. Говорит много: дракон китайский! Слушать её противно, не под силу. Ну, убрать её ничего не стоит: настоящего значения в ней нету. Законом под расстрел подведу. А ты скажи, тётенька, может, ещё кого Людмиле нашей приуспокоить желательно?

Он ушёл наконец. Но его забота о Миле, его горячее участие, его готовность рассчитаться с врагами Милы свидетельствовали, что Миле надо скрыться, и поскорее.

Главное, в чём нуждалось правительство, были пищевые продукты и деньги, вернее, золото и тому подобные ценности. Пришло время и парикмахеру Оливко познакомиться с этой истиной. Клим Попов оказывал правительству огромные услуги в добывании средств. Он стал незаменим, и вес его в тесном кругу правящих возрос чрезвычайно.

Вопрос о финансировании правительственных нужд и учреждений путём конфискации частных имуществ был снова на повестке дня. Увлечённый театральной стороной революции, Оливко с тёмными предчувствиями и даже с некоторой брезгливостью относился к тому, что было грабёж, разбой и насилие. Он старался не вникать в сущность таких дел. Подписав «к исполнению», он передавал их в «комиссию», где царил Попов.

На текущей повестке стоял пункт «об изъятии церковных имуществ». Оливко морщился. Конечно, были золотые вещи в соборе, известно, золото – самый ходкий товар, легче всего реализуется, но… Что именно было в этом «но», Оливко не хотелось думать. Ему хотелось устроить конфискацию церковных имуществ как-то без личного своего участия. Он послал записочку Попову, прося зайти, чтоб «перекинуться словом».

Из «Услады», полный мечтаний о Людмиле-голубке, Попов затопал к парикмахеру.

– Видишь ли, товарищ, – театрально начал Оливко, – опять к тебе небольшое дельце…

Его мыслью было заинтересовать Попова «дельцем» и затем возложить на него и предложение, и обсуждение, и исполнение проекта.

Не в пример прошлому, Попов слушал его рассеянно, не отрываясь мыслью от «голубки». Но поняв, в чём, собственно, было дело, он вдруг пришёл в непомерное негодование:

– Грабить собор? Это церкву грабить? Ты знаешь, товарищ, говори, да не заговаривайся! Ты за кого же меня принимаешь? Поучить тебя надо бы! Хочешь?

Он, только что видевший в воображении своём себя и «голубку» в соборе, перед алтарём, под золотыми венцами, внимавшими епископу, негодовал искренне и был страшен.

Вобрав голову в плечи, он медленно наступал на Оливко. Смертельно испуганный парикмахер, подняв руки ладонями вверх, в этой молитвенной позе отступал в угол, бормоча:

– Постой… постой, товарищ! Разве ж это я?.. Это повестка от комитета. Я к тебе душой… как ты у нас первый государственный человек…

Эти последние слова – «государственный человек» – смягчили гнев Попова. Он сам так называл себя и любил, чтобы повторяли другие. Он опустил кулаки.

– Ну ладно! Поживи ещё… прощаю.

В простоте души своей Попов вовсе не считал себя каким-то отщепенцем, отчуждённым от церкви. Он даже по-своему любил то малое, что знал или понимал из молитв и Евангелия. Священников, дьяконов и простых монахов он откровенно презирал, но к высшему духовенству имел искреннее почтение – «отцы, на них благодать». Он – грешник? Он это знал, и это его не смущало: таков всяк человек. Не в том дело: умей грешить, умей вовремя и покаяться; тому пример жития святых. Умилительное чтение! Был старик один в тюрьме, раскольник, поучал тюремных товарищей, и от него Попов усвоил технику душевного спасения: греши в юности, но «спасайся» в старости. А если что смущает тебя очень – не бойся: на то и Бог милосерд. Попов любил насвистывать:

И вот в настоящие дни он стоял на пороге к спасению – к мирной, честной и обеспеченной семейной жизни. Ещё совсем немножко – и он в «Усладе», новый человек! По-хорошему: свадьба, молебны, крестины… Венчаться он решил «народно»… А тут – скажите пожалуйста! Всему есть граница. И он сказал Оливко:

– Нет, грабить собор ты поищи другого человека!

– Послушай, друг, я ведь тоже против воли моей, но понимаешь, комитет… – И зная единственную слабую струнку Попова, Оливко ещё раз воспользовался ею: – Ум у тебя государственный! Посоветуй!

– Что ж, коли у тебя своего ума нету, можно и посоветовать. Первое: ты революционное соблюдай равенство: не с собора одного, бери с синагоги, бери с мечети, и чтоб в один и тот же день. И не посылай ты человека той же веры, зачем даром обижать и муллу, и раввина, и архиерея. Ну, с мечети и с синагоги много тебе не взять – у них пусто. Так хоть для виду пусть берут там подсвечники или займут какое помещение, что ли. В соборе же, конечно, богатства. Тут так действуй: письмо пиши архиерею – от всей души: вынужден, мол, комитетом, проси составить список ценного и дай на то дня два-три. Он смекнёт: что надо, припрячет. Обижай, но в меру, потому архиереи перед Богом за нас первые молитвенники. Затем посылай вежливого человека, с образованием, чтоб не допускал до скандала в соборе, потому – грех. И по списку пусть берёт, что лишнее, так сказать, дублеты. И ещё – д о с т о к а н а л ь н о п о м н и: венцы там венчальные – золотые, так их н е б р а т ь. Это помни. Если что не так – человек я занятой, сам знаешь, разбираться, кто виноват, мне некогда – с тебя спрошу. Понял?

Для «отчуждения»