Йордан Радичков - Нежная спираль
Стоял поздний послеполуденный час.
Дорога на ферму украинца шла мимо кладбища. Кладбища в этом районе похожи на пастбища, в которые воткнуты одинаковые по величине надгробные камни, напоминая таким образом, что перед лицом смерти все равны, или, вернее, что перед лицом смерти все мы равны. Так, по крайней мере, говорил старик, пока мы шли проселочной дорогой к ферме украинца. За кладбищем тянулся неубранный кукурузник, за кукурузником — купы берез и канадского дуба; пестрели клены с похожими на растопыренную ладонь листьями — символом канадского флага. Канадцы до сих пор добывают кленовый сок и употребляют его в кондитерской промышленности. Он является антицынготным средством и во время переселения спасал переселенцев от гибели. В благодарность они поместили кленовый лист на флаг Канады.
Проселочную дорогу покрывали бесчисленные отпечатки коровьих копыт. Старый фермер задумчиво ступал по этим следам, потом заговорил — медленно, с паузами — о том, что вся его жизнь прошла подобно этим следам и что время, которое постоянно стирает их, так же вот сотрет и следы его труда. Ведь моя жизнь, говорил старик, прошла среди коров, среди тысяч и тысяч коров. Канада выпила их молоко, съела их мясо, и от них ничего не осталось, так же как и от меня ничего не останется. Ни от меня, ни от Ивана Максимчука!
Иваном Максимчуком звали того украинца, к которому мы шли.
За деревьями показался дом, низкий, одноэтажный, но широко раскинувшийся. С одной стороны тянулись хозяйственные постройки, ворота их были распахнуты, у иных ворот вообще не было, все зияло пустотой. За постройками гудела машина для разбрасывания удобрений, вскоре мы ее увидели — это было что-то среднее между вертолетом и веялкой для семян подсолнечника. Странной ярко-красной машиной управлял Иван Максимчук. Заметив нас, он выключил мотор и пошел нам навстречу. Это был высокий старик лет семидесяти, костлявый, с прозрачными голубыми глазами. Его родители уехали в Канаду во времена Тараса Шевченко. В Канаде много украинцев, давно переселившихся в эту страну, они лучшие в Канаде хлеборобы, а живут главным образом в провинции Манитоба. Мы все честь по чести пожали друг другу руки, Иван Максимчук смеялся и то он хлопал Шлайснера по плечу, то Шлайснер хлопал его. Еще пока мы стояли перед домом, я понял, какое дело привело нас сюда из „Новой Каледонии“. У Шлайснера были коровы на продажу, он предлагал Ивану Максимчуку выгодно, в рассрочку, купить хорошую молочную корову. По лицу украинца прошла, тень, словно ворон пролетел над нами, но она быстро исчезла, и хозяин широким жестом пригласил нас в дом.
В открытых дверях стояла худенькая женщина. Лицо ее напоминало маленькую домашнюю библию, на страницах которой написана многотрудная жизнь. Кланяясь, она поздоровалась с нами за руку и повела нас в дом. Если у Шлайснера в „Новой Каледонии“ все говорило о богатстве — и скотина, и прислуга, и мебель, и собаки, и хозяйственные постройки, и прочее, то у Ивана Максимчука все говорило о бедности. По хозяйственным постройкам во дворе, зиявшим пустотой, по широко распланированному дому было видно, что когда-то, вероятно когда эти люди были молоды, здесь тоже кипела жизнь, пусть и не очень богатая, но исполненная труда и надежд. Худенькая хозяйка ввела нас в просторную комнату, прежде служившую столовой. Посреди комнаты стоял длинный стол на массивных ножках. Мы сели к столу и тут же за ним потерялись, потому что это был стол, рассчитанный на двадцать человек рабочих и скотников. Пока хозяйка бесшумно ходила вокруг стола, подавая сладости, чай и сахар, я оглядывал дом. Вдруг меня окатило горячей волной и я впал в такое умиление, какое охватывает, когда вдруг встречаешь что-то очень близкое и давно знакомое. На одной из побеленных стен комнаты висела икона с ликами Кирилла и Мефодия. Над иконой был прикреплен кусок ткани с надписью; с места, где я сидел, разобрать что-либо было трудно, поэтому я встал и подошел к иконе. Женщина бесшумно последовала за мной, а старики в конце стола прихлебывали горячий чай и разговаривали очень громко — оба, мне кажется, были туговаты на ухо.
Кирилл и Мефодий были, по всей вероятности, вырезаны из старого календаря и вставлены в рамку. Над рамкой женщина собственноручно выписала белыми буквами, а, точнее, вышила белой кириллицей на красном фоне надпись: „Господи, благослови наш дом“ („Господи, благослови наш дiм“.) Я тут же пересек холодное Лабрадорское течение, пересек океан и во мгновение ока перенесся из далекой страны и из индейского лета в мою Болгарию, в бабье лето моего детства. Загремел духовой оркестр, издали донеслось гудение мужских голосов, где-то пели „Иди, народ мой возрожденный…“[12], и я, застыв перед ликом двух братьев в доме Ивана Максимчука, растроганно вспоминал, сколько пота я пролил, с каким адским трудом изучал, одну за другой, печатные и рукописные буквы моей азбуки. Канада вся усеяна латиницей; кроме латиницы, в Торонто можно увидеть целые улицы с красными китайскими иерогрифами, однако я нигде не встречал здесь моей милой азбуки. Да и в этом доме была не вся азбука, а лишь несколько букв — столько, сколько потребовалось хозяевам для того, чтобы попросить господа благословить их дом. Звездное небо над Канадой иное, молитвы к богу там возносятся на английском языке и записываются латинскими буквами. Дом Ивана Максимчука составлял исключение. Эта чистая женщина взяла несколько букв из нашей азбуки и с их помощью, при поддержке братьев Кирилла и Мефодия, обращалась к господу за благословением.
Я вернулся к столу и подсел к двум старикам, прихлебывавшим горячий чай. Хозяйка продолжала стоять, глядя на нас, но время от времени она оборачивалась и смотрела на равноапостолов, вырезанных из старого стенного календаря. Иван Максимчук сказал, что братья Кирилл и Мефодий — покровители и защитники дома, и вот, слава богу, они с женой дожили тут до семидесяти лет. Ни он, ни жена его не признались, что домашняя бумажная икона не смогла поддержать ферму, ферма год от году беднела, хозяйственные постройки ее пустели и старик со старухой остались одни, бедные, как церковные мыши. Но они все же надеялись на божие благословение. Тому, чья вера крепка, нет нужды употреблять в молитве всю азбуку. Похоже, что достаточно только части азбуки, чтобы душа человека могла иметь свою молитву и свой девиз… Муж и жена, заброшенные житейскими бурями на другую сторону земли, оставшиеся на старости лет совершенно одни в беленых стенах своего старого дома… И все же, сдается мне, не совсем одни! С ними и братья со старого календаря, и белые буквы кириллицы, с любовью и надеждой вышитые хозяйкой дома. Трудно поверить, что какая-то бумажная икона может быть хранительницей человеческого жилья и что несколько букв могут оказать чудесное воздействие на злые силы. Но я глубоко убежден, что старая бумажная икона способна стать защитницей человеческой души и способна поддерживать в ней свет, так же, как буквы той или иной азбуки могут быть костяком человеческой души и ее тайным знаком. Люди и домашняя скотина умирают, фермы разоряются. От людей остаются кости, на них мы натыкаемся, когда копаем землю у себя под ногами. Где, однако, костяк человеческой души? Где останки ее знаков?..
Я снова вспоминаю беленые стены в доме Ивана Максимчука, вижу, как старики обнимаются на пороге. Шлайснер продал свою корову по чисто символической цене, лишь бы не оскорбить подарком обедневшего украинца. Старая женщина уронила на пороге несколько слезинок, за ее спиной легкие сумерки затягивали пустую столовую. Я поцеловал хозяйке руку, и мы со Шлайснером зашагали по проселочной дороге, вытоптанной коровьими копытами. Пока я в уме перебирал азбуку, мы прошли мимо кленов, канадского дуба и берез, потом мимо неубранного кукурузника. И чем дальше мы отходили от дома Ивана Максимчука, тем ярче врезались в мое сознание старики, побеленная комната, выцветшие от времени равноапостолы и белые буквы кириллицы. Части азбуки, горсть проса, принесенного когда-то с прародины Украины, посеянного с надеждой и давшего всходы. Вот как, думал я, части целого рассеиваются по всей земле, а целое остается целым…
Вспоминаю снова о кленовом листе на флаге Канады. Знаменем наших предков был привязанный к древку конский хвост, сейчас у нас на флаге лев, но, думается мне, вполне возможно, что через тысячу лет, если мир по-прежнему будет существовать, на флаге нашем будет нарисована азбука. Или если не вся азбука, то по крайней мере ее часть. Отделение части никогда не ущемит целости азбуки. Время доказывает, что какие части у нее ни бери, целое всегда остается целым… Так река Ниагара, обрушиваясь с грохотом в каменную пропасть, ничего не теряет от своей целости. Окутанная водяным дымом, она продолжает мчаться своей дорогой, и никаких следов ранений не найти на ее теле. Реку можно убить, но ранить нельзя.
