Малыш пропал - Марганита Ласки
Беспокойно мигал тусклый свет, мадам Меркатель вела рассказ, мсье Меркатель сидел в кресле, расслабленно удовлетворенный, а Хилари слушал и наслаждался счастливым ощущением обретенной здесь и теперь радости и свободы этого вечера.
Речь старой дамы замерла, какое-то время они сидели, ничего не говоря, будто старые друзья, которые могут себе позволить вместе помолчать, и только и слышно было, как потрескивают в очаге зеленые поленца. Хилари вздохнул. Вздохом отозвалась и мадам Меркатель, потом спросила:
— Что вы думаете о нынешней Франции, мистер Уэйнрайт?
Хилари ответил искренно, как не стал бы отвечать, говори они по-французски:
— По-моему, она ужасна, ужасна и безмерно несчастлива. Я всегда любил Францию и восхищался ею, как ни одной известной мне страной, но, если говорить о том, какая она сегодня, на мой взгляд, она окутана гнилостными испарениями морального разложения.
Мсье Меркатель согласно и печально кивнул.
— Для меня самое ужасное, что все подряд оправдывают себя на том основании, что поначалу старались обмануть немцев, а потом это уже вошло в привычку, — сказала его матушка. — Было бы лучше вести себя честно, даже с немцами, чем дойти до того, чтобы обманывать друг друга и в конце концов самих себя.
Впервые с тех пор, как началась беседа между мадам Меркатель и Хилари, заговорил мсье Меркатель.
— Я не уверен, что мы действительно обманываем себя, — сказал он по-французски. — Я думаю, мы скорее делаем вид, будто обманываем себя, уж слишком многого нам следует стыдиться, даже самой правды.
— А что может быть хуже этого, хуже того, что французы вынуждены стыдиться правды? — горячо сказала мадам Меркатель, продолжая говорить по-английски. — Вы знаете, мистер Уэйнрайт, какова была изящная мода в Париже военного времени?
— Да, кое-какие иллюстрации я видел, — озадаченно ответил Хилари.
— Нам говорили, будто эти моды были задуманы как вызов немцам, хотели показать им красивых, нарядных женщин, каких у них не может быть, чтобы вызвать у них гнев. В дни моей молодости для тех, которые наряжались с этой целью, существовало вполне определенное название, — сказала она сурово, — и отнюдь не участницы Сопротивления.
— Но, maman… — начал мсье Меркатель. Матушка подняла руку, чтобы заставить его замолчать.
— Надо смотреть фактам в лицо. Я могу сказать это по-английски, но во мне довольно французского, чтобы быть уверенной в этом. — Она взглянула на Хилари и спросила: — Вы смотрите в лицо фактам, мистер Уэйнрайт?
— Стараюсь, — ответил он, сам не прочь понять, каков бы тут был честный ответ, — но я так редко уверен в фактах. — И подумал, какая пропасть разделяет его с хозяйкой дома, ведь она никогда в них не сомневается.
— Меня чрезвычайно заинтересовало, что вы приехали из-за маленького Жана. Представьте, не кто иной, как я, убедила мать-настоятельницу принять его.
— Не может быть! — оживленно отозвался Хилари. — Я этого не знал.
— Когда пришла старая прачка с ребенком, я как раз была у нее, мы обсуждали одно важное дело, — объяснила она. — Поначалу мать-настоятельница сомневалась, позволительно ли ей взять это дитя. Вы понимаете, их правила приема весьма строги. Но я имею на нее некоторое влияние — я возглавляю комитет дам нашего города, которые собирают деньги и одежду для приюта, — и убедила ее, что в этом случае немного расширить правила не возбраняется.
— Почему вы это сделали?
— Мне самой нередко бывает интересно в этом разобраться. По натуре я несентиментальна, и дети не вызывают у меня никаких особых сантиментов, это одна из причин, по которой нам легко найти общий язык с матерью-настоятельницей, она тоже несентиментальна. Но этого ребенка мне почему-то стало жалко, как никакого другого.
— Он достоин жалости, этот кроха, — с нежностью отозвался Хилари.
— А! Вы тоже это чувствуете, — с улыбкой сказала она. — Хотела бы я знать, разделяете ли вы и другое мое чувство, довольно странное, которое вызвал во мне этот мальчик, что помочь ему — большая радость?
Она внимательно вглядывалась в Хилари, приставив ко лбу желтую кисть руки с розовато-лиловыми вздувшимися венами. Но на его лице не отразилось ни намека на понимание или надежду, осенившие его при словах мадам Меркатель, и она не стала больше удерживать руку, вновь опустила ее на колени и мягко прибавила:
— У вас есть какое-то представление, ваш ли он сын, мистер Уэйнрайт?
Услышав этот вопрос, он должен бы возмутиться и холодно отвергнуть подобное вторжение в его частную жизнь, а ему хочется говорить об этом здесь и сейчас, с этими людьми, удивленно подумал Хилари. Хочется говорить об этом на своем родном языке с этой самой женщиной. С ней я всегда мог бы это обсуждать, даже до того, как пришел сюда, еще в белом безвкусном доме в предместье Лондона или еще в доме из красного кирпича подле сада Собора св. Павла. И вдруг мелькнула мысль, а не скажет ли она, как мне следует поступить, и лишь потом он ей ответил:
— Я не знаю, мой ли он сын. Я не вижу в нем ничего, что дало бы мне понять, мой он сын или не мой. — И прибавил про себя: я даже не уверен, хочу ли, чтобы он оказался моим сыном.
— Как учитель этого мальчика, я полагаю необходимым поделиться с вами, мсье, своими мыслями о нем. Разумеется, я не могу сказать, ваш он сын или нет. Я лишь могу утверждать, что он сын кого-то вроде вас, — сказал мсье Меркатель.
— Что это значит? — спросил Хилари.
— У него совсем иной умственный потенциал, чем у других мальчиков, — сказал мсье Меркатель. — Заметьте, я не говорю, что он может стать блестящим ученым, о таких вещах судить еще не время. Но я преподаю в
