Патрисия Данкер - Семь сказок о сексе и смерти
Дети сделались капризными, вялыми, сомнамбулическими. Младенец стал невыносим. Мне выпала честь слушать протяжное, выматывающее хныканье и идиотские отговорки родителей в ответ на разумные предложения Маман. Их любимый бассейн высох. У piscine[90] слишком много народу. О машине даже подумать страшно.
— Alors, la plage. C’est hors de question… Maman, Maman, Maman, j’en ai marre…[91]
Родственники из Марселя жаждут узнать, что сумасшедшая англичанка сделала с домом, который некогда принадлежал дяде Жюлю и, конечно, должен был остаться в семье. Далее следуют долгие сетования на французские законы о наследстве. Все это мне уже приходилось слышать не раз. Как можно разлучать семьи… Да, разлучишь их, как же. Это племя прямо-таки слиплось — суперклей плюс объединяющая ненависть к дядюшке Жюлю, который оказался весьма удобным козлом отпущения. А что, la voisine[92] провела центральное отопление? Дом дядюшки Жюля всегда был сыроват. Они вглядываются в густой тюль на моих окнах. М-м-м? Меня обсуждают в общем и в частностях, не понижая голоса, как la voisine anglaise. Но когда Маман снисходительно замечает, что “мы ее почти не видим, она очень тихая”, я готова разбить телевизор об пол.
Конечно, я этого не делаю. Вместо этого я закрываюсь в ванной, единственной комнате, где окно не выходит на площадь, выкуриваю две сигареты, после чего выскальзываю через черный ход в узкий вонючий проулок, благоухающий расплодившимися котами. Как бы мне проникнуть в машину и смыться отсюда, чтоб не пришлось улыбаться и махать рукой этим эгоцентричным чудовищам?
Может, это звучит непоследовательно и нелогично, но теперь, когда я могу работать во второй половине дня, соседи раздражают меня пуще прежнего. Даже если мне удается встать пораньше и успеть написать страничку-другую перед завтраком, потом я снова лишь беспомощно скрежещу зубами до самого обеда — это сводит меня с ума. Меня бесит даже скромная сумма в семьдесят франков, которую я ежедневно плачу в “Отеле дю Миди”. Почему я не могу поесть дома? Но больше всего я ненавижу ежевечерний кошмар пустопорожней болтовни и дурной музыки. Люди и представить себе не могут, как скучны для постороннего уха их семейные разговоры. Особенно для такого уха, которое не желает их слушать. Хорошо бы я не понимала ни слова по-французски. Тогда, по крайней мере, я была бы избавлена от бесконечных пересудов о покойном дядюшке Жюле, его ужасной кончине, крестинах divin enfant, грядущей свадьбе Софи и Жан-Пьера, кто бы они ни были, и о том, что же, боже мой, они все будут делать, если Лоран уедет в Канаду? Если бы я не знала языка, все это было бы для меня лишь нечленораздельной надоедливой трескотней, а не вопиющим нарушением моего личного пространства. К концу первой недели жары я готова на свои деньги купить билеты Лорану. Пусть хоть один из них уберется отсюда навеки.
Я не могу читать. Не могу спать. Не могу больше.
Джордж прислал мне видеозапись нашего “Короля Лира”. Он играет Кента. Они приняли дерзкое режиссерское решение играть в елизаветинских костюмах, в помпезном драматическом стиле, с реквизитом, декорациями, настоящими боями на шпагах; в камзолах и рейтузах с гульфиками. Мужчины в трико. Я судорожно сглатываю. Они ухнули весь костюмный бюджет на год вперед. Джордж явно готовил свое умопомрачительное представление с оглядкой на незабвенного “Макбета” в исполнении Питера О’Тула. Я-то знаю, как неоднозначно можно интерпретировать жест Глостера, когда он похлопывает Кента по яйцам в первой сцене. В первом акте все выходят и яростно орут друг на друга. Лир дает по зубам Корделии, громит реквизит и угрожает перерезать Кенту горло. Я сижу и смотрю с ужасом, не в силах пошевелиться, когда Корделия тянет к лицу сестры ярко-алые крашеные когти, а потом плюет, совершенно буквально, на своих злосчастных ухажеров и отбывает во Францию. “Король Лир” как семейная свара, прошу любить и жаловать.
На мгновение я снова дома, со своей труппой, всецело поглощенная зрелищем.
И тут соседи начинают петь.
Сегодня чей-то день рожденья, семейное празднество. И еще кто-то — кто-то из гостей — то ли женится, то ли крестится, то ли идет к первому причастию.
— Жан-Ив, спой! Жан-Ив, спой! Jean-Yves, une chanson!
Они скандируют и лупят кулаками по столу. У Жан-Ива есть гитара несказанного звука. Тра-ан-нг. Вот и первый аккорд, возвещающий электрическое нашествие.
Все. Мое терпенье лопнуло.
Я не могу разбить телевизор, потому что там, на экране, совсем близко, вопит Джордж, готовясь разрубить Освальда на кровавые куски. Поэтому я увеличиваю громкость до максимальной отметки, и Джордж взрывается ревом:
Мерзавец ты, фита, ненужная буква в азбуке! Разрешите мне, милорд, и я этого непросеянного подлеца разотру в порошок и выкрашу им стены отхожего места. Пощадил мою седую бороду! Ах ты трясогузка!
Я иду к посудомоечной машине, и все кастрюли, тарелки и чашки летят об стенку с жутким грохотом. Плевать! Все равно это дешевка из супермаркета. Джордж вторит мне с экрана новыми раскатами рева:
Язви тебя чума, кривой урод!Гогочешь надо мной, как над шутом?Попался б ты мне, гусь, в открытом поле,Как ты подрал бы, гогоча, домой!
Я сметаю осколки со стола и визжу на пределе голоса, совершенно заглушая Освальда:
Старик, с ума ты спятил!
Чеснокодавилка падает в раковину и разбивает два стакана сразу. Схватив пустую винную бутылку, я атакую буфет, по дороге сметая телефон и “Минител”[93], затем на секунду приостанавливаю домашний погром и начинаю швырять всю аккуратно сложенную стопку дров в камин. Трах! Бам! Хрясь!
Будь я собакой вашего отца,Со мною бы вы так не поступили!
— гремит Джордж из телевизора в полную силу драматического пафоса.
Моя гостиная лежит в руинах. Я хватаюсь за пульт. Джордж исчезает, и гробовое молчание воцаряется по обе стороны оконных ставней.
Ураган моей ярости бушевал ровно четыре минуты. Я лежу, затаившись. Из лагеря соседей доносится легкий шорох и перешептыванье. Интересно, они попрятались в дом или отступают к машинам? Не могу поверить. Не может быть. Это было бы слишком прекрасно. Они уходят в дом! Ура! Я триумфально восседаю посреди хаоса из разбитых тарелок и слабо вибрирующих кастрюль. Торжествуя, я наливаю себе стакан виски.
Однако минут через двадцать, когда я приканчиваю уже второй стакан, мирно наслаждаясь виолончельным концертом Баха — у меня хватило ума не расколотить диски, — раздается громкий стук в дверь. О боже, я, кажется, знаю, кто там. И — да, в самом деле, это она — руки скрещены на груди, лик суров. Маман!
Понятия не имею, как выгляжу я, но комната не оставляет сомнений в том, что здесь орудовала шайка полоумных бандитов. Жертва, раскрасневшаяся и дрожащая, сжимает в одной руке бутылку виски, в другой — стакан внушительных размеров. Маман мрачно озирает поле брани. Здесь никого нет, но она не лыком шита. Все слышали мужской голос, скандаливший по-английски.
— Он ушел через черный ход? — восклицает она, обнимая меня за плечи. — С вами все в порядке? Вызвать “скорую”?
Тут я замечаю, что в руке у нее тяжелый оловянный ковш, а за спиной маячит Жан-Ив, на этот раз вооруженный не гитарой, а молотком.
— Позови детей, — говорит Маман. — Мы должны помочь соседке убрать все это.
Я так и не выяснила, что произошло с Папá, патриархальным партнером сей великолепной дамы, но полагаю, что он скончался от ее решимости. Теперь они уже не снаружи, а внутри моей гостиной — la grande armée[94], орудующая швабрами и совками. Я, трепеща, пристроилась на софе и беззвучно повторяю “Merci, merci”, как выброшенная на берег рыба. Маман наливает себе виски и похлопывает меня по руке своей внушительной, обветренной лапой.
— Все прошло, c’est fini, — утешает она меня, словно обиженного ребенка. Никто, слава богу, не предлагает позвонить в полицию.
На следующий день Матильда ждет меня на террасе. Ее лицо светлеет от облегчения, когда моя машина въезжает на площадь. Она бежит ко мне вприпрыжку, мотая хвостом, словно золотистый ретривер.
— Стило! Стило! Как ты? — Она пригибает меня к себе за шею и целует в щеку. — Он вернулся, да? Не бойся! Здесь тебя никто не тронет. Я не дам тебя в обиду.
Матильда стоит передо мной — ни дать ни взять рыцарь-джедай со складным световым мечом. Я так поражена отвагой этого ребенка, готового защищать от неведомой опасности огромную пожилую тетку, что даже не спрашиваю, откуда ей известно о визите моего инфернального любовника. Но весь ресторан в курсе. Когда мы входим в зал, завсегдатаи разражаются аплодисментами, а обалдевшие голландские туристы пялятся во все глаза.
