Александр Соболев - Ефим Сегал, контуженый сержант
- Я, Искра Николаевна, свою точку зрения райкому высказал. Давайте послушаем Ефима Моисеевича.
С невероятным трудом подавил в себе Ефим порыв уйти, уйти немедленно от гнусного допроса.
- Вот что, товарищ Великанова, - сдерживая волнение, начал он, - коль скоро вы именем райкома решили учинить мне допрос, а затем, полагаю, и разнос, разрешите сказать: попытка эта несостоятельна, ибо позиция ваша, мягко говоря, политически неправомочна.
- Безобразие! - крикнула Софья Самойловна.
- Соня! Соня! Успокойся! - урезонивал Гапченко.
Великанова уничтожающе глядела на Сегала. А он, будто и не замечая огненных стрел из ее пылающих глазок-пуговок, внешне невозмутимо продолжал:
-Я понял, товарищ инструктор райкома, что вы, вместо всемерной поддержки редакции, в частности меня в очень нелегком поединке с нечистью всех мастей на заводе и в окрестностях, взяли на себя неблаговидную роль ее адвоката. Я удивлен, что не получаю поддержки райкома в полезнейшей работе, уверен, что это - недоразумение. Разрешите напомнить: партия, в которой вы состоите, а я не состою, призывает всеми доступными средствами разоблачать и строго наказывать субъектов вроде ваших подзащитных. Выходит, что я, беспартийный журналист... прошу не перебивать меня!... выступаю точно в соответствии с партийными установками. Какие же претензии может иметь ко мне в таком случае партийный орган - райком, в частности, вы?.. Уж не хотите ли вы сказать, что партия говорит одно, а делает другое?
Великанова мертвенно побледнела. Тонкие синеватые губы ее задрожали. По лицу Гапченко мелькнула змейка, но, как показалось Ефиму, его холодные глаза чуть улыбались. Софья Самойловна сорвавшимся голосом крикнула:
- Безобразие! - и выбежала из кабинета.
- Вы все сказали? - глухо спросила Великанова.
- Покамест все, - довольно улыбаясь, ответил Ефим.
- Тогда не о чем больше толковать, точка, - зловеще подытожила Великанова, бочком сползая со стула.
Встал и Гапченко. Даже на высоченных каблуках она перманентной головкой едва доставала до плеча невысокого Гапченко, который снял с вешалки пальтишко-маломерок инструкторши, пригнувшись слегка, помог ей одеться, взял Искру Николаевну под локоток, проводил ее.
Глядя на эту картину, Ефим едва не прыснул вслух.
Гапченко вскоре возвратился в кабинет, прошел мимо Ефима, не взглянув на него, сел за свой стол, развернул свежий номер «Правды» и начал его внимательно просматривать... Ефима это озадачило: он ожидал, что редактор, выпроводив Великанову, сразу же будет обсуждать необычайное происшествие. А Гапченко остановил внимание на большой подвальной статье, похоже углубился в чтение, будто и не собираясь говорить с Сегалом по поводу атаки Великановой. Но и Ефим молчал, кажется, догадался: выжидает редактор, не хочет первым начинать опасный разговор, зная горячность своего сотрудника... Взрыва не последовало. Убедившись в тактической ошибке, Гапченко отложил в сторону газету, закурил и, скосив глаза в сторону Ефима, двусмысленно проговорил былинным речитативом:
- Чего ж молчишь ты, Ефим? Аль сказать тебе нечего?
Ефим удовлетворенно хмыкнул: он по-мальчишески ликовал, что перехитрил редактора.
- Хмыкаешь? Тебе весело?.. А мне, признаться, не очень. Скверная история получилась. Это не тебе, вернее, не только тебе райком под нос кулак тычет, но и мне. И ты, хорош гусь, нечего сказать! Нахамил Великановой, разозлил ее. Теперь она громы и молнии мечет в наш адрес. Знаешь, что она мне на прощание сказала? - Гапченко стряхнул пепел на пол, что при его аккуратности было случаем из ряда вон выходящим, пальцы его слегка дрожали. - Она сказала: «В райкоме складывается мнение, что Сегал кляузник, драчун, а не журналист. Рекомендуем сделать из этого соответствующий вывод».
- Чего же проще? - усмехнулся Ефим. - Сейчас напишу вам заявление с просьбой отчислить меня из редакции в цех, и делу конец! Зачем вам, в самом деле, терпеть из-за меня неприятности? - Он привстал, чтобы взять чистый лист бумаги со стола редактора.
- Погоди, - Гапченко остановил его руку, - успеется! Я, может, и отпустил бы тебя, но Горина ни за что не согласится. А самому тебе какой интерес возвращаться в цех? Ты — журналист до мозга костей. Погоди, давай-ка лучше обсудим.
- Чего обсуждать? Райком назвал меня чуть ли не хулиганом - так ведь выразилась каракатица Великанова?
Гапченко скривил губы.
- Каракатица?.. Метко, но не почтительно.
- Пока не уяснил, за что почитать.
- Как за что? - Гапченко задумался. - Ну хотя бы и за то, что она инструктор райкома, - солидно добавил он.
- Не в чинах суть. Это вам не хуже меня известно.
- Может быть, ты и прав, — серьезно ответил Гапченко, - но я приучен к другим меркам. Однако суть не в этом, психология потом. А сейчас давай придем к какому-то общему знаменателю, для работы, для дела. - Он снял очки, протер их, посмотрел стекла на свет, повертел очки так, этак, водворил на нос. - Великанова еще не райком. Сделала она выпад против тебя по собственной инициативе: нажаловались ей на тебя субчики, мол, житья от тебя нет, вот она и решила попугать тебя, а заодно и меня. Я ей сказал на прощанье прямо: «Без согласия Гориной уволить Сегала не могу. Пусть райком прикажет ей, она мне, вот тогда...» В общем, предлагаю отложить решение вопроса о тебе до встречи с Гориной. А сейчас поезжай в типографию, последи за выпуском газеты. Позже и я подъеду подписать полосы... Давай.
По дороге в типографию Ефим думал о стычке с Великановой. Зачем она сует нос не в свое дело? Почему через голову парторга ЦК Гориной лезет в дела редакции, устраивает разнос ее сотрудникам? К чему вообще они, многочисленные инструкторы райкома? Какой от них реальный толк?
Действительно, какую цель преследовала Великанова, решив скомпрометировать Сегала, авторитетом райкома партии изгнать его из редакции? И замысел ее мог стать реальностью, будь редактором газеты, к примеру, Адамович, и не будь, конечно, парторгом ЦК на заводе Зоя Александровна Горина... Итак, Сегал, единственный по-настоящему квалифицированный журналист в многотиражке, оказался бы по сумасбродной прихоти инструктора райкома уволенным, редакция - ослаблена к величайшей радости разоблаченных Сегалом проходимцев и их побратимов, еще не попавших в поле его зрения. Вот, оказывается, для кого старается Великанова!.. Понимает ли она, чьим пособником становится партия с ее невежественной, вредоносной «помощью»?!..
А что если в один прекрасный день всю эту высокооплачиваемую, привилегированную, неприкасаемую армию партийных инструкторов заставить заниматься обществен-но-полезным трудом? Причем обязать трудиться побольше и получше, чем беспартийные, ибо они «авангард, передовой отряд рабочего класса». Что касается политиковоспитательной работы среди населения - могут заниматься этим благородным делом в свободное время, как и полагается настоящим коммунистам-бессребреникам, людям высокоидейным...
Ефим рассмеялся собственной сверх фантазии: «Ишь, куда хватил! Ишь, чего захотел! Скорее солнце вспять покатится, чем партаппаратчики откажутся от бесконтрольной власти и в пять слоев пирога!»
Глава восемнадцатая
В апреле сорок пятого вышел тысячный номер цеховой стенгазеты «Фрезер», одной из многих на заводе. В масштабах Москвы, даже района - событие незаметное. Да и в заводском - не ахти какое!
Однако по чьей-то инициативе решено было в ознаменование этого «выходящего из ряда вон» события совершить праздничные возлияния на лоне природы - в заводском доме отдыха в последнее апрельское воскресенье.
И выдался этот весенний день как на заказ! На безоблачном светло-голубом небе ярко светило доброе солнце, лиственный лес, окружавший дом отдыха, звенел акварельным одеянием, птицы яростно, на все лады, пели, приветствуя набирающую силу природу.
Съезд гостей назначили на одиннадцать утра. Среди приглашенных, конечно же, - и сотрудники заводекой многотиражки.
Ефима несколько удивило предполагаемое торжество в честь такого, в общем-то пустяка, как юбилей цеховой стенгазеты. И все же он не без удовольствия согласился принять участие в загородном празднестве. Причиной тому было и приподнятое настроение от приближающейся Победы - теперь в этом не могло быть сомнения, и возможность провести выходной день на природе, которую он так любил, и, наконец, как бы не старался он сам себя обмануть, не в последнюю очередь его манила встреча там, в иной обстановке, с Тиночкой. Что ни говори, он никак не мог побороть чувства притяжения, которое испытывал к ней.
...Ефим вышел из электрички на полустанке, окруженном вековым лесом. Встретившаяся ему возле платформы женщина указала на прямую, как стрела, уходящую далеко вглубь леса просеку - дорогу к дому отдыха. В этот утренний час она была пустынна. Лишь одна полуторка обогнала неспешно шагающего Ефима, одетого в свой чуть постаревший, тщательно наглаженный серый в черную полоску шевиотовый костюм, в белую, без галстука, рубашку, в «семисезонные» грубоватые штиблеты. Его пышную шевелюру трепал то и дело налетающий озорной весенний ветерок. Ефим не вдыхал, а пил, как бальзам, пьянящий лесной воздух, он и вспомнить не мог, когда ему было так хорошо, так спокойно на душе! Казалось ему, что это не дорога, а сказочный зеленый каньон, и если идти по нему долго-долго, приведет он к морю синему-синему, безбрежному... Но вдруг лес кончился, и Ефим вышел на просторную поляну с небольшим особняком посредине, украшенным колоннадой, разбросанными вокруг него досчатыми постройками. Над входом в особняк развевалось белое полотнище, зеленые буквы на нем приглашали: «Добро пожаловать, товарищи отдыхающие!» Но отдыхающих сегодня здесь не было: одна смена уехала в субботу, другую ждали в понедельник. Встретил Ефима полный лысый человек в синем костюме под белым халатом.
