Молодой Бояркин - Александр Гордеев
– И тут дыра. Например, четверокурсники, у которых я взял учебники, уже не помнят
того, что изучаем мы. В их опыт это не перешло. С хижинами, ты, конечно, посмешил, но
ведь я хотел сказать, что для делания педагогов необходим особый образ жизни,
наполненный не только активным познанием, но и активным личностным накоплением;
видимо, для полноценного образования нужно не только сразу же задействовать новые
знания в мыслительный процесс, как я думал раньше, но и тут же обращать в дело… Короче
говоря, истина где-то здесь… в труде… В какой-то новой системе, еще не существующей
сегодня.
– И как ты не поймешь, что, покинув институт, ты просто погрязнешь, – с грустью
мудреца произнес Тюлин. – У тебя появятся новые, очевидно, более суетные интересы и
заботы.
– Погрязну? Конечно, другая обстановка, тем более рабочая, меня изменит, но этого-то
я и хочу.
– Ну, а конкретно-то, как ты думаешь жить? – настойчиво спросил Мучагин.
– Буду работать на заводе. Общаться с людьми, думать и читать. Читать, конечно,
меньше, но уж зато так, чтобы воздух над головой светился. Если придут новые заботы –
пусть. Значит, они важнее. Вообще буду интересоваться тем, о чем спрашивает жизнь. Она
обычно у каждого спрашивает что-либо индивидуально. Мне в последнее время она задает в
основном вопросы с педагогическим уклоном. Надеюсь, так будет и дальше.
– Ну и ну-у, – протянул Тюлин.– Христос-спаситель с нимбом над головой. А как же
быть нам дуракам несчастным? Ты позволишь нам до твоего второго пришествия
попредовать неправильно? Да ты оригинал, однако! – воскликнул он, словно это была
неожиданная догадка.
– Да не дури ты, в конце концов! – сказал Мучагин.– Так просто взять и бросить
институт! Ведь даже если ты чего-нибудь добьешься, то все равно останешься непризнанным
кустарем.
– Э-э, да главное был бы толк, – ответил Бояркин, махнув рукой. – Вы поймите, что я
хочу уйти не от лени, а от желания сделать больше. Мне просто открылся другой путь – я
понял, что наиболее полно все проблемы современной педагогики заключены в уже
сложившихся людях, которых принято считать уже как бы за ее бортом. Надо пожить с ними
рядом, понаблюдать, попытаться воздействовать. Для того чтобы научиться делать
профилактику болезней, надо знать болезни в их развитых формах. Ведь так?
– Тогда тебе нужно в колонию, – вставил Тюлин.
– Конечно, это неплохой вариант, – ответил Бояркин, – но я думаю, что крайность не
дает объективного представления, особенно в педагогике.
– Но зачем же институт-то бросать? – с напором сказал Мучагин. – Круг
педагогически больных людей можно и здесь наскрести.
– Уж не себя ли вы имеете в виду? – засмеявшись, спросил Бояркин. – Оба вы не
любите того, к чему идете, но все-таки идете!
– Ну, хотя бы нас изучай!
– Какое тут может быть изучение, когда я вынужден все время читать, зубрить… Мне
нужна как раз свобода от института.
Спорили потом еще долго, но главный вопрос был уже решен.
– Итак, Бояркин пошел в люди, – изрек Тюлин свое заключительное слово.
В конце мая, в один сумрачный, но теплый день Николай решился, наконец, забрать
документы. Потом, уже выйдя из ректората, он задумчиво остановился у окна в пустом
коридоре. Мимо прошли преподаватели. Николай повернулся и поздоровался. Они не знали
еще об его уходе, а то, возможно, попытались бы отговорить – все-таки он был не на плохом
счету, если не считать иностранного языка, где как следствие его "авантюрного" образования,
зиял основательный провал. Никаким уговорам Николай, конечно же, не поддался бы, но ему
хотелось последний раз испытать свою позицию. Среди преподавателей был молодой
чернявый аспирант-историк с тонкими усиками и толстыми губами. Он тоже служил когда-то
в морских погранвойсках и с Бояркиным они сошлись особенно. Вот с ним-то было бы
полезно перемолвиться сейчас, но в присутствии коллег историк держался слишком "по-
преподавательски".
Слегка волнуясь, Николай простоял еще минут пять в этих знакомых стенах, потом
взглянул на часы и заспешил в буфет, но, спустившись на первый этаж, он не пошел на
привычный тихий шум и звяканье стаканов, а решил, что лучше перекусит где-нибудь в
городской столовой; видеть сокурсников и знакомых было уже нелегко.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
По дороге к Никите Артемьевичу Бояркин вспомнил, что однажды он уже ехал к нему
вот так же с чемоданом. Тогда он еще заблудился в городе, да и, вообще, в ту осень он просто
утонул в океане безликих, как ему казалось, людей. Теперь они безликими ему не казались,
потому что и сам он приобрел свое лицо. Даже сейчас, оттолкнувшись от берега и никуда не
пристав, он ощущал себя самостоятельным и надежным. В друге он хотел теперь видеть не
столько опору, сколько "созвучие". "Наиболее благоприятным и полным может быть только
общение мужчины и женщины, поскольку природа дала им различные взгляды и ощущения –
так сформулировал он это "созвучие" в дневнике. – Гармония мужской личности невозможна
без связи с женской".
На дядину квартиру Бояркин приехал вечером. Дверь ему открыл сам Никита
Артемьевич. В узкой прихожей им стало тесно, потому что у Николая был большой чемодан
с книгами и пухлая сумка с вещами. Дядя отступил назад, рассматривая племянника.
– Здравствуйте, – сказал Николай, для экономии места пытаясь взгромоздить сумку на
чемодан.
– Здорово, племяш, – как-то разочарованно сказал дядя и ушел на кухню.
Николай долго старательно шаркал ногами, пока не сообразил, что туфли все равно
нужно снять. Судя по тому, как быстро открыли ему дверь, как тут же нетерпеливо выглянули
из-за дядиной спины Олюшка и Генка, здесь кого-то ждали, но только не его. Во время учебы
в институте Николай бывал у них не часто, но семейную атмосферу знал хорошо.
Жизнь Никиты Артемьевича за почти четыре года изменилась только внешними
приметами. Сильно вытянулись дети от первой жены, а Андрюшке, сыну от второй,
исполнилось три с половиной года. За это время вместо "Запорожца" дядя приобрел "Волгу"
и гараж у самого дома. Пропорционально этим изменениям возросло и дядино самомнение.
Никита Артемьевич вообще умел гордиться всем, чем только было возможно. Племянником
он тоже гордился, и если с кем-то знакомил, то обязательно сообщал его почетный титул –
"студент".
Сейчас дядя был отчего-то сильно не в духе, а Николаю предстояло сообщить, что он
уже не "студент". Бояркин прошел за ним на кухню, обставленную шкафами молочного
цвета, и сел на табуретку в свой привычный уголок.
Николай Артемьевич, никогда не пивший без причины, сразу же извлек из
