Редьярд Киплинг - Свет погас
В ту ночь Дик не мог уснуть от радости и еще потому, что давно пылавшие перед глазами и уже привычные пыточные колеса исчезли и вместо них с грохотом извергались разноцветные вулканы.
- Ну и палите сколько влезет, - сказал он вслух. - Я свое дело сделал, и теперь будь что будет.
Он умолк и лежал недвижно, устремив глаза в потолок, в крови его бушевал застарелый хмель, порождая бредовые видения, мозг обжигали стремительно возникавшие и тут же исчезавшие мысли, сухие руки подергивались. Вдруг ему почудилось, будто он рисует лицо Меланхолии на вращающемся куполе, усеянном миллионами огней, раскачиваясь на шатких мостках, а все его великолепные мысли воплотились в человеческие образы и внизу, в сотнях футов под ним, дружно возносят ему хвалу, но тут в висках у него что-то лопнуло, звонко, как туго натянутая тетива лука, сияющий купол обрушился, исчез без следа, и он остался в одиночестве средь непроницаемой ночной тьмы.
- Надо уснуть. Как здесь темно. Зажгу-ка я свет да еще разок полюбуюсь на Меланхолию. К тому же ночь, кажется, сегодня лунная.
Тогда-то Торпенхау услышал, что его зовет незнакомый голос, дребезжащий, пронизанный смертельным страхом.
"Он посмотрел на картину!" - такова была первая мысль Торпенхау, который тотчас же прибежал и увидел, что Дик сидит на кровати, молотя кулаками в воздухе.
- Торп! Торп! Ты где? Умоляю, подойди скорей!
- Но что случилось?
Дик вцепился ему в плечо.
- Что случилось! Я пролежал долгие часы в темноте, я звал тебя, но ты не слышал. Торп, мой старый друг, не уходи. Вокруг темнота. Сплошная темнота, пойми!
Торпенхау поднес свечу к самым глазам Дика, но в глазах этих не было даже проблеска света. Тогда он зажег газовую горелку, и Дик услышал, как загудело пламя. Он стискивал плечо Торпенхау с такой силой, что тот скривился от боли.
- Не покидай меня. Ведь ты меня не покинешь? Я ничего не вижу. Понимаешь? Всюду черно... черным-черно... и мне кажется, будто я проваливаюсь в эту черноту.
- Спокойно, держись.
Торпенхау обнял Дика и осторожно встряхнул его раз-другой.
- Вот так легче. А теперь молчи. Я посижу смирно, и этот мрак вскоре отступит. Кажется, вот-вот будет просвет. Тс-с!
Дик нахмурил лоб, с отчаяньем вперив глаза в пустоту. Ночь была холодная, и у Торпенхау мерзли ноги.
- Я отлучусь на минутку, ладно? Только надену халат и домашние туфли.
Дик обеими руками ухватился за спинку кровати и ждал, надеясь, что темнота вот-вот рассеется.
- Как долго тебя не было! - воскликнул он, когда Торпенхау вернулся. Вокруг все та же чернота. Чем это ты стучал там, у двери?
- Вот кресло... плед... подушка. Буду ночевать здесь. А теперь ложись: утром тебе станет лучше.
- Не станет! - Это прозвучало, как отчаянный вопль. - Господи! Я ослеп! Ослеп, и тьме уже не будет конца. - Дик порывался вскочить, но Торпенхау держал его обеими руками и так сильно давил подбородком на плечо, что он едва дышал. Он мог лишь хрипло твердить: "Я ослеп!" - и обессиленно трепыхался.
- Спокойно, Дик, спокойно, - сказал ему в ухо басовитый голос, а руки держали его мертвой хваткой. - Стисни зубы и молчи, дружище, тогда никто не посмеет назвать тебя трусом.
Торпенхау сжал его что было сил. Оба тяжело дышали. Дик неистово мотал головой и стонал.
- Пусти, - вымолвил он, задыхаясь. - У меня трещат ребра. Но никто... никто не посмеет назвать меня трусом... даже все силы тьмы и прочая нечисть, верно я говорю?
- Ложись. Худшее уже позади.
- Да, - покорно согласился Дик. - Но можно, я все-таки буду держать тебя за руку? Я чувствую, мне необходима поддержка. А то я проваливаюсь в темную бездну.
Торпенхау протянул ему из кресла свою огромную волосатую лапу. Дик отчаянно вцепился в нее и через полчаса уснул крепким сном. Тогда Торпенхау осторожно отнял руку, склонился над Диком и нежно поцеловал его в лоб, как целуют порой на поле брани смертельно раненного товарища, чтобы облегчить его последние минуты.
Когда забрезжил рассвет, Торпенхау услышал, как Дик что-то шепчет про себя. Захлестываемый волнами горячечного бреда, он бормотал скороговоркой:
- Как жаль... как невыносимо жаль, но надо вытерпеть все что тебе положено, мой мальчик. Для всякого дня довольно слепоты, и даже если оставить в стороне всяческие Меланхолии и нелепые мечты, все равно надо признать горькую истину - как признал я, - что королева всегда безупречна. Торпу этого не понять. Я объясню ему, когда мы продвинемся дальше, в глубь пустыни. Эти матросы перепутали все снасти! Еще минута, и буксирный трос перетрется, хотя он толщиной в целых четыре дюйма. Ну, ведь я же предупреждал - вот, готово! Зеленые волны вскипают белоснежной пеной, пароход развернуло, он зарывается носом в воду. Какое зрелище! Надо будет зарисовать. Но нет, я же не могу. У меня поражены глаза. Это одна из десяти казней египетских, мутная пелена над мутным Нилом. Ха! Торп, вот и каламбур получился. Смейся же, каменная статуя, да держись подальше от троса... А не то, Мейзи, дорогая, этот трос хлестнет по тебе, сбросит в воду и испортит платье.
- Ну и ну! - сказал Торпенхау. - Такое я уже слышал. В ту ночь, на речном берегу.
- Если ты выпачкаешься, она наверняка обвинит меня, поэтому не подходи к волнорезу так близко. Мейзи, это нечестно. Ага! Я так и знал, что ты промажешь. Целься левей и ниже, дорогая. Но в тебе нет убежденности. Есть все, что угодно, кроме убежденности. Не сердись, милая. Я отдал бы руку на отсечение, только бы ты хоть немного поступилась своим упрямством. Правую руку, если б это тебе помогло.
- Дальше я слушать не должен. Живой островок кричит средь океана взаимопонимания, да еще как громко. Но, думается мне, он кричит правду.
А Дик все бормотал бессвязные слова. И каждое из них было обращено к Мейзи. То он пространно разъяснял ей тайны своего искусства, то яростно проклинал свою глупость и рабское повиновение. Он молил Мейзи о поцелуе прощальном поцелуе перед ее отъездом, уговаривал вернуться из Витри-на-Марне, если это только возможно, и в бреду постоянно призывал все силы, земные и небесные, в свидетели, что королева всегда безупречна.
Торпенхау слушал внимательно и узнал о жизни Дика во всех подробностях то, что дотоле было от него сокрыто. Трое суток кряду Дик бредил о своем прошлом, после чего забылся целительным сном.
- Вот бедняга, и какие же мучительные переживания выпали ему на долю! сказал Торпенхау. - Просто представить невозможно, что не кто-нибудь, а именно Дик добровольно покорился чужой воле, как верный пес! И я еще упрекал его в гордыне! Мне следовало помнить заповедь, которая велит не судить других. А я осмелился судить. Но что за исчадие ада эта девица! Дик - болван разнесчастный! - пожертвовал ей свою жизнь, а она, стало быть, пожертвовала ему лишь один поцелуй.
- Торп, - сказал Дик, лежа на кровати, - пойди прогуляйся. Ты слишком долго просидел со мной в четырех стенах. А я встану. Эх! Вот досада. Даже одеться не могу без чужой помощи. Чепуха какая-то!
Торпенхау помог другу одеться, отвел его в мастерскую и усадил в глубокое кресло. Дик тихонько сидел, с тревожным волнением ожидая, что темнота вот-вот рассеется. Но она не рассеялась ни в этот день, ни на следующий. Тогда Дик отважился обойти мастерскую ощупью, держась за стены. Он больно стукнулся коленом о камин и решил продолжать путь на четвереньках, время от времени шаря рукой впереди себя. Торпенхау, вернувшись, застал его на полу.
- Я тут занимаюсь географическими исследованиями в своих новых владениях, - сказал Дик. - Помнишь того черномазого, у которого ты выдавил глаз, когда прорвали каре? Жаль, что ты не сохранил этот глаз. Теперь я мог бы им воспользоваться. Нет ли мне писем? Все письма в плотных серых конвертах с вензелем наподобие короны отдавай прямо мне в руки. Там ничего важного быть не может.
Торпенхау подал конверт с черной буквой "М" на оборотной стороне. Дик спрятал его в карман. Конечно, письмо не содержало ничего такого, что надо было скрывать от Торпенхау, но принадлежало оно только Дику и Мейзи, которая ему уже принадлежать не будет.
"Когда станет ясно, что я не отвечаю, она прекратит мне писать, и это к лучшему. Теперь я ей совсем не нужен, - рассуждал Дик, испытывая меж тем неодолимое искушение открыть ей правду. Но он противился этому всем своим существом. - Я без того уже скатился на самое дно. Не буду же молить ее о сострадании. Помимо всего прочего, это было бы жестоко по отношению к ней".
Он силился отогнать мысли о Мейзи, но у слепых слишком много времени для раздумий, а физические силы, словно волны, вновь приливали к Дику, и в долгие пустые дни, окутанные могильным мраком, душа его терзалась до последних глубин. От Мейзи пришло еще одно письмо, и еще. А потом наступило молчание, и Дику, когда он сидел у окна, за которым в воздухе дрожало знойное летнее марево, представлялось, что ее покорил другой, более сильный мужчина. Воображение, обостренное окружающей чернотой, рисовало ему эту картину во всех подробностях, и он часто вскакивал, охваченный неистовством, метался по мастерской, натыкался на камин, который, казалось, преграждал ему путь со всех четырех сторон. Хуже всего было то, что в темноте даже табак не доставлял никакого удовольствия. От былой надменности не осталось и следа, она уступила место безысходному отчаянью, которое не могло укрыться от Торпенхау, и безрассудной страсти, которую Дик тайком поверял ночами лишь своей подушке. Промежутки меж этими приступами протекали в невыносимом томлении и в невыносимой тьме.
