Я? - Петер Фламм
В Нью-Йорке находится Организация Объединенных Наций. Штаб-квартира в стеклянном здании. Очень высоком, там много воздуха и света. И горе тому, кто бросит в него камень! По городу разбросаны кулинарные представительства наций, с не меньшим вкусом, но часто столь же малополезные, как и те, что сидят в стеклянном доме: русские, скандинавские, итальянские, французские, китайские, японские и яванские; а твой желудок — поле битвы.
Все это мой мир. Я хожу по голым улицам и одетым паркам. Иду в порт, там покоятся огромные туши пароходов, что привезли меня сюда из-за моря и каждое лето отвозят обратно, ненадолго. Я стою перед прилавками на Пятой авеню и глазами покупаю все, что понравилось бы жене и ребенку. Дитя мое красиво и смешливо. Я спас его, еще не рожденное, от немецкой моральной катастрофы, и теперь оно гуляет со мной по улицам Нью-Йорка, по паркам, где белки выбегают прямо на тропинку. Она держит меня под руку и владеет редким перстнем, что делает ее приятной Господу и людям[11]. У нее муж-американец, он выглядит так, будто его нарисовал Альбрехт Дюрер, и говорит, помимо литературного английского, на языке, звучащем как немецкий, но это скорее средневерхненемецкий. (Она говорит мне: “Мой сладкий парнишка!”) Она полна упрямых творческих идей, не только для ее издательства — и ее радостное счастье вопиет к небу. И это — а как же иначе — мое счастье тоже.
Жена моя сидит со мной в квартире высоко над парком. Она прошла со мной через все невзгоды и все победы. Из каждого окна мы смотрим на простор. Мы словно в красивом, уютном маяке. Только под нами не океан, а зелень. Осенью она становится красной, пурпурной, оранжевой и лимонной, а за нею видны серые и голубые силуэты высотных зданий. По вечерам они чернеют на фоне пламенеющего заката, а потом появляются тысячи огней и кровавая луна, под нею жужжит самолет, прилетевший из Германии или какой-нибудь другой точки мира. Магия смотрит на тебя со всех сторон — в этом самом реальном городе из всех городов.
Так же и со всем остальным. У одного человека есть мечта снести все эти рассыпающиеся, больные трущобы и на их месте построить гигантский культурный центр: современные здания, окруженные деревьями и цветами, для театра и музыки, для танцев и науки — и целый университет в придачу. Все это строится, еще не все деньги на проект собраны, но вскоре они наперстне из пьесы Г. Э. Лессинга “Натан Мудрый” (1779). ходится: Вашингтон, и штат Нью-Йорк, и город Нью-Йорк, и все их состоятельные граждане бросают свои доллары в общий котел, и через два года появляется величайшее средоточие искусства, науки и красоты, учебных заведений и экспериментальных сцен, оперных и концертных залов — такого еще не видывал мир.
Все это мой мир. Здесь мои друзья и мои враги, и я никогда их не брошу. Я приехал сюда ни с чем. Я потерял все в одночасье — и создал себе все заново своими силами. Я думал: “Do or die“[12]. Я выбрал жизнь. Эту жизнь. Ясная полнота этого нового языка стала моим языком, моим новым богатством. Оно не было дано мне от рождения, и — к сожалению — мне все еще нужно, чтобы кто-то приводил его в порядок. Я сижу между двух стульев и двух континентов. Это бремя меня не сломило. Мой горизонт расширился и прояснился. А я стал сильнее — и благодарнее.
Затемнение. Так много еще надо бы сказать, но пока довольно. Нам не нужен новый фильм. На сцене снова конферансье. Ему угодно лишь кое-что добавить.
После эмиграции я несколько раз приезжал в Германию — как американец. Я участвовал в конгрессе Международного ПЕН-клуба во Франкфурте и выступал с краткой речью по-английски. Мои друзья немилосердно набросились на меня: разве я не немецкий писатель? Да, но еще я член американской делегации. Задумчиво взирал я на руину берлинской Мемориальной церкви кайзера Вильгельма. Я размышлял, почему надо было увековечить этого старого Вилли, если есть новые получше? Я слышал, была дискуссия о том, чтобы добавить к церкви новые архитектурные элементы. Может, трое врат и три придела, подумал я: один в католической традиции, один — в протестантской и один — в иудейской. Такие смешения стилей восхищают нас в средневековых соборах. Их гармоничное сочетание стало бы великим символом, достойным нового времени и нового духа — если последний действительно есть. Я посетил и другие развалины, в том числе человеческие. Стиль их “восстановления” не всегда был в моем вкусе. Меня восхитила сила людей-неваляшек, конструктивное целеполагание, честное сопротивление новому вооружению. Но я с ужасом заметил, что бывшие нацисты заседают на высочайших постах, что рядом с обвиняющей, чувствительной, одаренной молодежью доброй воли все еще бытует бестактное, высокомерное и громкое поведение, что пытается блокировать это развитие. На меня произвели глубокое впечатление вкус, мастерство и творческое остроумие театральной культуры, у меня в голове не укладывалось, как это возможно после прежнего культурного провала. И конечно, я не мог забыть жест того человека, что обнял меня, потому что его “так потряс” мой эфир на радио. Я оценил порыв его души, но, пока тело его прижималось к моему, не мог отделаться от мысли: “И кого же ты убил?”
Я не хотел всего этого говорить. Я стараюсь видеть свет рядом с тенью. Любой свет отбрасывает тень. Я говорю и пишу это с чувством жгучего стыда. Старая любовь все никак не хочет умирать — любовь к немецкой природе и языку. К культуре из прошлого, которое для меня осталось настоящим. К жизни, тесно связанной с друзьями, которыми я восхищался и которых ценил. Иногда в Нью-Йорке я захожу в один из немецких ресторанчиков. Я смеюсь над мещанством, над шумом, пивом и вкуснейшими жареными колбасками. И смеюсь над самим собой. Над смешной тоской и маленькой сентиментальной грустью. Потом я снова иду по ночным улицам сквозь звуки, полные чудес, и каждой звезде желаю спокойной ночи. Пойдем домой! Но где это? You cant go home again[13].
