Разговоры с Гете - Иоганн Петер Эккерман
Госпожа фон Гёте внесла немало очарования в застольную беседу. Поддразнивая молодого Гёте, она заговорила о разных покупках, а тот делал вид, что не знает, о чем идет речь.
– Красивых женщин не следует приучать к излишним тратам, – заметил Гёте, – а то они никакого удержу знать не будут. Наполеон, даже на Эльбе, получал счета от модисток, которые должен был оплачивать. А между тем в таких делах он считал, что лучше меньше, чем больше. Как– то в Тюильри торговец модными товарами выкладывал перед его супругой дорогие наряды. Когда же Наполеон не выказал ни малейшего поползновения что-то купить, торговец дал ему понять, что он не слишком тороват в отношении своей жены. Наполеон ни слова ему не ответил, но так на него взглянул, что тот незамедлительно собрал свой товар и никогда больше во дворце не показывался.
– Он тогда еще был консулом? – осведомилась госпожа фон Гёте.
– Нет, надо думать, уже императором, – отвечал Гёте, – иначе его взгляд не был бы столь устрашающим. Но как не посмеяться над торговцем, которого до мозга костей пронзил этот взгляд: он, наверно, уже чувствовал себя обезглавленным или расстрелянным.
Мы были в самом веселом расположении духа, и разговор о Наполеоне продолжался.
– Я хотел бы, – заявил молодой Гёте, – иметь все его деяния запечатленными в картинах или гравюрах, которые бы я развесил в большой комнате.
– Она должна была бы быть поистине огромной, – возразил Гёте, – но деяния его так огромны, что картины все равно бы в ней не поместились.
Канцлер заговорил об «Истории немцев» Лудена, и мне оставалось только удивляться, как ловко и убедительно сумел молодой Гёте объяснить национальными чувствами и взглядами автора нападки прессы на эту книгу в тот год, когда она была издана. Наполеоновские войны, по его словам, впервые позволили нам вникнуть в смысл тех войн, которые вел Юлий Цезарь.
– До сих пор, – заметил он, – книга Цезаря была всего-навсего предметом дискуссий разных научно-исторических школ.
С древнегерманских времен разговор перешел на времена готики. Начался он с книжного шкафа в готическом стиле и перекинулся на новую моду: обставлять комнаты в старогерманском или готическом стиле и жить словно бы в окружении былых времен.
– В доме, где так много комнат, – сказал Гёте, – что некоторые оставляют пустыми и заходят в них лишь раза три-четыре в год, эдакие причуды возможны, – ну, пусть будет одна готическая комната, мне, например, нравится, что у мадам Панкук в Париже имеется китайская. Но загромождать стариной жилые помещения, по-моему, неразумно. Это своего рода затянувшийся маскарад, он не может благотворно действовать на живущих в доме, скорее даже идет им во вред, ибо находится в противоречии с сегодняшним днем, в котором нам суждено жить, а поскольку все это лишь пустые затеи, то вред, ими наносимый, еще приумножается. Совсем неплохо в веселый зимний вечер нарядиться турком и отправиться в маскарад, но что, спрашивается, мы с вами подумали бы о человеке, который весь год разгуливает ряженым? Мы бы решили, что он либо сумасшедший, либо скоро им станет, так как предрасположен к сумасшествию.
Мы сочли слова Гёте об этом чисто житейском вопросе, безусловно, убедительными, и так как никто из присутствующих ни в коей мере не мог принять их на свой счет, то с удовольствием с ним согласились.
Разговор перешел на театр, и Гёте поддразнивал меня тем, что в последний понедельник я ради него решился пожертвовать театром.
– Он здесь уже три года, – сказал Гёте, обращаясь к сидевшим за столом, – и впервые, в угоду мне, не был на спектакле; я очень высоко оценил такое самопожертвование. Я его пригласил, и он пообещал прийти, но я все-таки сомневался, что он сдержит слово, в особенности, когда уже пробило половину седьмого, а его все не было. Я бы даже был рад, если бы он не явился, ведь тогда бы я мог сказать: вот безумец, театр ему дороже самых лучших друзей и ничто не может его отвратить от этой страсти. Но я ведь возместил вам пропущенный спектакль, верно? Разве плохую я вам показал вещицу?
Говоря это, Гёте намекал на свою «Новеллу».
Далее разговор зашел о Шиллеровом «Фиеско», которого давали в прошлую субботу.
– Я впервые видел эту пьесу, – сказал я, – и все думал: нельзя ли несколько смягчить очень уж грубые сцены, но потом решил, что ничего тут не сделаешь, не нарушив характера целого.
– Вы правы, тут ничего не получится, – отвечал Гёте, – Шиллер часто говорил со мной об этом, он и сам не терпел своих первых драматических произведений и, покуда мы с ним руководили театром, не позволял их ставить. Когда, в свое время, нам туго пришлось с репертуаром, мы очень хотели обратиться к трем его могучим первенцам. Но ничего у нас не вышло, все в них так срослось между собою, что сам Шиллер поставил крест на этом намерении и решил оставить свои пьесы в их первоначальном виде.
– Очень жаль, – заметил я, – хотя, несмотря на все грубости, они мне в тысячу раз милее слабых, расплывчатых, натянутых и неестественных творений некоторых наших новейших трагиков. У Шиллера во всем сказывается грандиозный дух и характер.
– Еще бы, – сказал Гёте, – Шиллер, за что бы ни взялся, просто не мог создать ничего, во сто крат не превышающего лучших творений новейших писателей. Даже когда он стриг себе ногти, он был крупнее этих господ.
Столь уничтожающее сравнение заставило нас всех расхохотаться.
– Но я знавал людей, – продолжал Гёте, – которые никак не могли примириться с юношескими творениями Шиллера. Однажды летом на некоем курорте я шел по узенькой дорожке, ведущей на мельницу. Навстречу мне попался князь ***, и в это же самое мгновенье мы столкнулись с несколькими мулами, навьюченными мешками с мукой; ничего не поделаешь, пришлось, уступая им дорогу, зайти в какой-то домик. Там, в тесной комнатушке, князь – такая уж у него была привычка – немедленно затеял со мной глубокомысленный разговор о божественном и о человеческом, дальше мы перешли на Шиллеровых «Разбойников», и князь изволил высказаться следующим образом: «Если бы я был богом и собирался сотворить мир, но в этот миг мне бы открылось, что Шиллер напишет в нем своих „Разбойников“, я бы уж его сотворять не стал».
Мы поневоле расхохотались.
– Не кажется ли вам, – сказал Гёте, – что его антипатия зашла, пожалуй,
