Ричард Райт - Черный
Но тут мой здравый смысл запротестовал. Да нет, какая чепуха, мне все это показалось. Не будет он меня бить, только постращать хочет. Он сейчас остынет, одумается и поймет, что дело-то яйца выеденного не стоит. Я сел на краешек кровати и стал ждать. На заднем крыльце застучали дядины шаги. На меня накатила слабость. Да сколько же это будет продолжаться? Сколько еще меня будут бить за какие-то пустяки, вообще ни за что? Мои родственники так меня вышколили, что когда я проходил мимо них, то начинал дергаться, а теперь вот меня собирается сечь человек, которому не понравился мой тон. Я подбежал к комоду, выхватил из ящика пачку стальных бритв, распечатал ее, взял в обе руки по тонкому серо-синему лезвию и приготовился. Дверь открылась. Я из последних сил надеялся, что все это неправда, что этот кошмар сейчас кончится.
- Ричард! - холодно и строго позвал меня дядя Том.
- Да, сэр? - отозвался я, стараясь не выдать голосом волнения.
- Поди сюда.
Я вошел в кухню, глядя ему в лицо, руки с зажатыми между пальцев лезвиями я держал за спиной.
- Слушаю, дядя Том, что ты от меня хочешь? - спросил я.
- Ты не умеешь разговаривать с людьми, хочу тебя научить, - ответил он.
- Может, и не умею, только учить тебе меня не придется.
- Сейчас ты у меня по-другому запоешь, - пообещал он.
- Слушай, дядя Том, бить меня ты не будешь - я не дамся. Кто ты мне? Да никто. Ты меня не кормишь. Я в твоей семье не живу.
- Прикуси свой поганый язык и ступай во двор! - рявкнул он.
Он не видел лезвий в моих руках. Я бочком проскользнул в дверь и спрыгнул с крыльца на землю. Он сбежал по ступенькам и, подняв прут, пошел на меня.
- У меня в руках лезвия! - с угрозой процедил я. - Не подходи - зарежу! Может, и сам порежусь, но уж тебе живому не быть, пусть поможет мне бог!
Он остановился, глядя в занимающемся свете утра на мои поднятые руки. Между большим и указательным пальцем я крепко зажал острые, стальные лезвия.
- О господи! - ахнул он.
- Я вовсе не хотел тебя утром обидеть, - сказал я. - А ты говоришь, я тебе надерзил. Тебе что-то померещилось - и поэтому я позволю бить себя?! Черта с два!
- Ты преступник, убийца! - прошептал он.
- Хочешь драться - пожалуйста, будем драться. Я согласен.
- Ты плохо кончишь, - сказал он, потрясение качая головой и хлопая глазами.
- Ну и прекрасно, - сказал я. - Отстань от меня и впредь держись подальше, больше мне ничего не надо.
- Тебя повесят, - торжественно провозгласил он.
- Ну и пусть, не твое дело.
Он молча глядел на меня; видно, он не поверил, что я всерьез, и сделал шаг вперед, испытывая.
- Брось лезвия, - приказал он.
- Я убью тебя, убью! - закричал я истерически, срывающимся голосом, отступая, и стальные лезвия замелькали в воздухе.
Он замер на месте; никогда в жизни он еще не натыкался на такую мрачную решимость. Он ворочал глазами и тряс головой.
- Идиот! - вдруг завопил он.
- Только тронь - пущу кровь! - предупредил я.
Он глубоко вздохнул и вдруг весь как-то сник.
- Погоди, гаденыш, сломят и тебя, - пообещал он.
- Уж во всяком случае не ты!
- Узнаешь, почем фунт лиха!
- Только не от тебя!
- И это человек, который всего несколько дней назад принял святое крещение! - горестно сказал он.
- Плевал я на ваше святое крещение!
Мы стояли друг против друга, освещенные светом раннего утра; из-за горизонта показался краешек солнца. Перекликались петухи. Где-то рядом запела пичуга. Наверное, соседи все слышали. Лицо у дяди Тома задергалось, из глаз покатились слезы, губы задрожали.
- Жалко мне тебя, парень, - наконец проговорил он.
- Лучше себя пожалей, - посоветовал я.
- Тебе кажется, ты такой умный, - сказал он, опуская руку, и кончик прута прочертил в пыли длинную дорожку. Он в волнении открывал и закрывал рот. - Но ты прозреешь, - наконец выговорил он, - и дорого заплатишь за свое прозрение. Гляди на меня и учись, как надо жить...
Я одержал над ним верх, я это знал, я освободился от него нравственно и эмоционально, но мне хотелось полного торжества.
- Нет, я буду глядеть на тебя и учиться, как не надо жить! - бросил я ему в лицо. - Чего ты достиг, чем гордишься? Молчал бы уж лучше и не лез учить других. - С тех пор как дядя ушел из школы, он зарабатывал на жизнь починкой сломанных стульев. - Хочешь, чтобы я тоже латал продавленные сиденья для чьих-то задниц? Ну уж спасибо!
Он с силой сжал кулаки, стараясь сдержаться.
- Ты пожалеешь о том, что сказал, - тихо проговорил он.
Повернулся и медленно стал подниматься на крыльцо - длинный, тощий, сутулый. Я еще долго сидел на ступеньке, дожидаясь, пока уляжется волнение. Потом тихонько прокрался в дом, взял шапку, куртку, книги и пошел на работу - исполнять прихоти и капризы белых.
7
Лето. Ясные, жаркие дни. Меня по-прежнему терзает голод. Встречаясь друг с другом в коридорах нашего набитого битком дома, мы молчим. Молчим за завтраком, за обедом, слышатся только застольные молитвы. Мать медленно поправляется, но теперь уже ясно, что она останется инвалидом до конца дней своих. Смогу ли я учиться в школе, когда начнутся занятия? Одиночество, чтение. Поиски работы. Смутная надежда поехать на Север. Но что будет с матерью, если я оставлю ее в этом ужасном доме? И как я буду жить в чужом городе? Меня одолевали сомнения, страх. Приятели покупали себе костюмы с длинными брюками за семнадцать-двадцать долларов, для меня это было недоступно, недостижимо. Так я жил в 1924 году.
Кто-то мне сказал, что неподалеку, на кирпичной фабрике, есть работа, и я пошел узнать что и как. Я был щуплый, не весил и ста фунтов. В полдень я отправился на фабрику, прошел мимо отвалов сырой, пахнущей свежестью глины, увидел тачку, наполненную сырыми кирпичами, которые только что выдала формовочная машина. Я взялся за ручки, но еле приподнял тачку: она весила, наверное, раза в четыре больше, чем я. Эх, был бы я покрепче, посильнее!
Я спросил насчет работы, и мне сказали, что нужен водонос. Я тут же побежал в контору, и меня взяли. Под горячим солнцем я таскал цинковое ведро с водой от одной группы негров-рабочих к другой: платили мне доллар в день. Рабочий подносил ковш к губам, делал глоток, полоскал рот, сплевывал, а затем пил воду большими, медленными глотками, и пот с его лица капал в ковш. А я шел дальше, выкрикивая:
- Воды, кому воды?
И кто-нибудь звал меня:
- Эй, парень, сюда!
То проваливаясь в ямы, то карабкаясь вверх по скользкой глине, я нес ведро воды и чуть не падал от усталости, от голода меня шатало, я то и дело останавливался перевести дыхание. В конце недели деньги исчезали, как в прорве, в наших домашних расходах. Немного погодя меня перевели на другую работу, уже за полтора доллара в день. Я должен был ходить вдоль бесконечных штабелей, выбирать треснувшие кирпичи и складывать их в тачку; когда тачка наполнялась, я сбрасывал кирпичи в пруд с деревянного помоста.
Все бы было ничего, если бы не собака. Собака принадлежала владельцу фабрики, она бегала мимо глиняных отвалов, грозно рыча и кидаясь на рабочих. Ее много раз били, рабочие-негры часто бросали в нее кирпичами. Когда собака появлялась, я тоже хватал кирпич и швырял в нее; собака отбегала, но тут же снова показывала клыки, готовясь вцепиться в меня. Многих рабочих она перекусала, все просили хозяина привязать ее, но он отказывался. Однажды я катил тачку к пруду, и вдруг что-то острое вонзилось мне в бедро. Я взвился от боли, собака отскочила на несколько футов, грозно рыча. Я прогнал ее и спустил штаны, на боку краснели глубокие следы от ее зубов, лилась кровь.
Боли я не боялся, но боялся заражения. Я пошел в контору рассказать, что собака хозяина меня укусила. Там сидела высокая белая блондинка.
- Чего тебе? - спросила она.
- Мне бы повидать хозяина, мэм.
- Зачем он тебе?
- Меня укусила его собака, мэм, я боюсь, она бешеная.
- Куда она тебя укусила?
- В ногу, - солгал я, стесняясь сказать правду.
- Покажи.
- Нет, мэм, не могу. А где хозяин?
- Хозяина нет, - сказала она и снова принялась стучать на машинке.
Я вернулся на работу, но время от времени осматривал укушенное место оно распухло. Днем ко мне подошел высокий белый мужчина в легком белом костюме, соломенной шляпе и белых ботинках.
- Это тот самый черномазый? - спросил он у мальчишки-негра, показывая на меня.
- Да, сэр.
- А ну, черномазый, подойди сюда.
Я подошел.
- Говорят, моя собака тебя укусила, - сказал он.
- Да, сэр.
Я приспустил штаны.
- Хм-м, - промычал он и засмеялся. - Ну, от собачьего укуса черномазому вреда не будет.
- Нога вон распухла, болит, - сказал я.
- Если не пройдет, скажешь мне. Но я еще сроду не видел, чтобы собачий укус повредил черномазому.
Он повернулся и зашагал прочь, а рабочие подошли ко мне, и мы вместе смотрели, как он молодцевато идет среди штабелей сырого кирпича.
- Вот сукин сын!
- Сволочь!
- Ничего, отольются кошке мышкины слезки!
