Ричард Райт - Черный
Не брат мой, не брат мой,
Но я стою, ожидая молитвы...
Теперь проповедник применил другую уловку: перекрывая своим голосом хор, он произнес нараспев, скорбно и торжественно:
- Скажите, присутствуют ли здесь сегодня матери этих юношей?
Вместе с другими поднялась и моя мать, взволнованная и гордая.
- Прошу вас, добрые, любящие матери, подойдите сюда, - пригласил проповедник.
Моя мать проковыляла вперед, смеясь и плача, она надеялась, что уж сегодня-то я наконец вступлю на путь спасения. Женщины окружили своих сыновей, что-то умоляюще шептали.
- О добрые, любящие матери, олицетворение Девы Марии у гроба Господня, преклоните же колена и помолитесь за своих сыновей, своих единственных сыновей, - воззвал проповедник.
Женщины опустились на колени. Мать схватила меня за руки, и на них закапали жаркие, обжигающие слезы. Я задыхался от омерзения. Нас, мальчишек, загнала в ловушку община, клан, среди которого мы жили и были плоть от его плоти. Ради собственного своего спасения клан просил нас быть с ним заодно. Наши матери стояли коленопреклоненные на виду у всей церкви и молились о нашем согласии. Хор умолк, и проповедник начал пламенную, сплошь в аллегориях проповедь, он говорил о том, как наши матери дали нам жизнь, как лелеяли нас и растили, как проводили у нашей постели бессонные ночи, когда мы болели, они охраняют нас каждый час, каждый миг нашей жизни, лишь мать всегда знает, в чем благо сына. Он попросил прихожан спеть еще один гимн, хор тихо запел, и он протяжно, нараспев призвал:
- Пусть мать, которая истинно любит своего сына, приведет его ко мне для крещения.
О черт, да будь ты проклят, подумал я. Быстро он все провернул, я такого не ожидал. Мать неотрывно смотрела на меня.
- Не противься, сынок, позволь своей матери привести тебя к богу, - с мольбой сказала она. - Я родила тебя на свет, позволь же мне теперь спасти твою душу.
Она поймала мою руку, я стал ее вырывать.
- Я делала для тебя все, что могла, - прошептала мать со слезами.
- Господь слышит каждое ваше слово, - поддержал ее проповедник.
Эти спасатели душ шли напролом, без стыда и совести эксплуатируя самые святые человеческие отношения. По сути, клан сейчас спрашивал нас, с ним мы или нет, и, если мы откажемся принять его веру, мы тем самым его отвергнем и поставим себя в положение выродков и отщепенцев... Какая-то мать уже вела своего сломленного, запуганного сына к проповеднику среди ликующих возгласов "аминь" и "аллилуйя".
- Ричард, неужели ты совсем не любишь свою старую калеку-мать? - снова прошептала мать. - Не заставляй меня стоять здесь с протянутой рукой! сказала она, боясь, что я унижу ее перед людьми.
Теперь уж не важно было, верю я в бога или нет, не важно, буду ли я лгать, воровать и убивать, теперь речь шла просто о моем уважении к людям, о том, насколько я связан с кланом, и решать надо было мгновенно. "Нет" будет означать, что я не люблю свою мать, и заявить такое в этой маленькой, сплоченной негритянской общине мог только сумасшедший. Мать тянула меня за руку, и я пошел за ней к проповеднику и пожал ему руку, и это рукопожатие символизировало мое согласие принять крещение. Опять пели гимны, молились, снова пели, и так до глубокой ночи. Домой я шел совершенно измочаленный; ничего, кроме глухой ярости и жгучего, невыносимого стыда, я не чувствовал. Но было и что-то похожее на радость от того, что все свершилось, - теперь между мной и общиной уже ничего не стояло.
- Мама, а я совсем ничего не чувствую, - честно покаялся я ей.
- Не огорчайся, это придет потом, - пыталась успокоить меня мать.
Признался я и мальчишкам, и они тоже сказали, что ничего особенного не чувствуют.
- А, ладно, главное - это стать членом братства, - говорили они.
И вот воскресенье, день нашего крещения. Я надел лучшее, что у меня было, и, обливаясь потом, явился в церковь. Кандидатов в члены общины толпой погнали слушать проповедь, в которой путь спасения был расписан от рождения до смерти. Потом нам велели пройти к алтарю и там выстроили. Облаченный в белую рясу проповедник опустил веточку в огромную чашу с водой и помахал над головой первого обращенного.
- Крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, - звучным голосом произнес он, помавая мокрой веткой. По лицу мальчишки поползли капли.
Он переходил от одного к другому, каждый раз окуная ветку в чашу. Наступил мой черед - как же глупо и неловко я себя чувствовал, как мне хотелось крикнуть ему: "Перестаньте! Ведь это же шарлатанство!" Но я молчал. Мокрая ветка помоталась над моей головой, обрызгав лицо и рубашку, несколько капель упало за ворот, они поползли по спине, как козявки. Меня стало передергивать, я еле сдержался. Но вот и конец. Мне стало легче. Проповедник тряс ветку уже над головой следующего обращенного. Я глубоко вздохнул. Все, крещение мое свершилось.
Даже после того, как религиозное братство "дало мне свою правую руку", я продолжал изнывать в воскресной школе от скуки. По сравнению с журнальным чтивом, от которого кровь стыла в жилах, библейские предания казались такими пресными, тягучими. Не один я так думал - многие засыпали в воскресной школе. Наконец самый смелый из нас заявил, что нас просто надули, и мы стали со спокойной совестью прогуливать занятия.
В самом конце весны с матерью случился еще один удар. И снова я глядел, как она мучается, слушал ее стоны и ничем не мог ей помочь. Ночи напролет я лежал без сна, вспоминая свое детство в Арканзасе, событие за событием, эпизод за эпизодом восстанавливал мамину жизнь, пытался понять, почему же на ее долю выпало столько незаслуженных страданий, и меня охватывал ужас, какого я никогда не испытывал даже в церкви. Ответа мой ум не находил, но принять эту жизнь я не мог, во мне поднимался протест.
В доме произошла еще одна перемена. Мы сильно нуждались, и бабушка с тетей Эдди решили, что дом наш для нас слишком велик, и поселили наверху дядю Тома с семьей - пусть он платит нам хоть сколько-нибудь. Столовую и гостиную превратили в спальни и впервые за все время почувствовали, что у нас стало тесно. Мы начали раздражать друг друга. Дядя Том тридцать лет учительствовал по разным городишкам и, поселившись под одной крышей со мной, принялся втолковывать мне, как неправильно я живу. Я его поучений не слушал, а он возмущался.
По утрам меня будил грохот кастрюль и сковородок в кухне - это завтракала семья дяди Тома. Однажды я проснулся от того, что он тихо, но настойчиво звал меня.
Я разлепил веки и увидел за приоткрытой дверью кухни смутное пятно его лица.
- Сколько на твоих? - послышалось мне.
- А? Чего? - пробормотал я спросонок.
- Сколько на твоих часах? - повторил он.
Я приподнялся и глянул на стул возле кровати, где лежали мои купленные за доллар часы.
- Восемнадцать минут шестого, - пробормотал я.
- Восемнадцать минут шестого? - переспросил он.
- Да, сэр.
- А часы точные? - не унимался он.
Я устал вчера как собака, не выспался, еще раз глядеть на часы не хотелось, тем более что я сказал ему время более или менее правильное.
- Точные, точные, - ответил я, зарываясь головой в подушку. - Если опаздывают или спешат, так самую малость.
Наступила тишина. "Ушел", - подумал я.
- Что, что ты сказал?! А ну-ка объясни! - раздался злобный крик.
Я сел на постели и захлопал глазами, стараясь разглядеть в полутьме выражение его лица.
- А чего тут объяснять? - удивленно спросил я. - Все и так ясней ясного. - Неужели я неправильно сказал ему время? Я еще раз посмотрел на часы. - Сейчас уже двадцать минут шестого.
- Ах ты, черномазый нахал! - рявкнул он.
Я сбросил одеяло, сообразив, что дело плохо.
- Чего ты разозлился-то? - спросил я.
- В жизни не встречал такого наглеца, такого хама, - брызгая слюной, визжал он.
Я спустил ноги на пол, не сводя с него глаз.
- Почему ты ругаешься? - спросил я. - Ты спросил у меня время, я ответил - что тебе еще?
- "Если опаздывают или спешат, так самую малость", - злобно передразнил он меня. - Я тридцать лет проработал в школе, и никто никогда мне так не дерзил.
- Да что я такого сказал? - в изумлении спросил я.
- Молчать, нахал! - заорал он. - А то я буду говорить с тобой по-другому. Посмей только рот открыть, возьму розгу и проучу!
- Господь с тобой, дядя Том! Что плохого я сказал?
Дыхание со свистом вырывалось из его груди, я видел, что он в бешенстве.
- Давно по тебе розга плакала, но уж сегодня ты получишь сполна! пообещал он.
Я вскочил и сгреб в охапку одежду, не веря, что все это происходит наяву. Мне объявили войну так неожиданно, что я на миг растерялся. С чего это он, ведь я ему не дерзил! Говорил с ним, как со всеми разговариваю, другие же на меня не обижаются, а он почему-то взвился. Хлопнула дверь ага, он вышел во двор. Я быстро натянул одежду и к окну, дядя Том стоял возле вяза и ломал длинную тонкую зеленую лозу. Я весь подобрался. Да будь я проклят, если позволю ему прикоснуться к себе этой лозиной. Мы живем в одном доме без году неделя, он меня не растил, не воспитывал. Я работаю, сам себя кормлю и одеваю, все гроши, что зарабатываю, отдаю бабушке на хозяйство. А какой-то чужой человек заявляет, что я, видите ли, нагло с ним разговариваю, и хочет, чтобы я вел себя, как темные забитые негры, которых я видел на плантациях, хочет, чтобы я подобострастно улыбался, не смея поднять головы, и, когда ко мне обращаются, униженно мямлил.
