X-AVIA - Анна Олеговна Ефименко
Скоро начнутся провозки, и мое имя сотрется из памяти, останется одним инициалом, который и то могут срезать для краткости. В фешенебельной гостинице Бангкока, орхидеи, Будды, золотые слоны, всей своей фиолетовой лепестковой нежностью, всей своей Боинг-747-овой тяжестью, они снова вгрызлись мне в голову шелковым бантом на новую прическу от моего персонального стилиста Хельги Шмерц, эти мысли не давали мне спать в городе, где тебе бы, Кристабель, очень понравилось: там полно твоих любимых праворульных тачек!… Все-таки я обожаю свою работу. И не могу представить, как можно трудиться на земле, на этом конвейере с печивом, бедная моя подружка Кристабель, скоро откроют набор бортпроводников, ты пойдешь учиться, и совсем скоро мы с тобой будем летать вместе, обещаю! Нам будет так здорово работать вместе, мы быстрехонько управимся с любым количеством пассажиров, я покажу тебе другие города и страны, это будет очень интересно! Начнутся первые провозки, и ты познакомишься с новыми интересными людьми.
Мою последнюю поездку на Гору снимали бы фоторепортажем для Vogue, не иначе. Когда я, в своем крутейшем авиационном пальто, лежала на снегу там, наверху, я смотрела в небо, которое никому у меня не забрать: ни Хельге Шмерц, никому; я раскинула руки в стороны, в одной руке были ключи от машины, в другой – эти сладкие зимние вишни из Франции, посылка от одной коллеги, в кармане – свернутая газета «X-Avia» (В «Признаках» вооруженная Мира уже добралась до самого Кафедрального Собора!)… И этот снег, эти сладкие зимние вишни из Франции, темно-синее пальто, мои смоляные пряди, и серебряные, ледяные самолеты, облитые специальной жидкостью против обледенения, все эти лайнеры в пустом небе надо мной, надо мной, стюардессой Клео на вершине Горы, единственной хичкоковской стюардессой авиакомпании «Schmerz und Angst».
Глава 19. Грушевый пирог для Макса Брода26
26 Макс Брод (1884-1968) – писатель и публицист, лучший друг Франца Кафки, позднее – его литературный душеприказчик, биограф и публикатор сочинений. – Прим. авт.
«Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать.»
(А.С.Пушкин, «Разговор книгопродавца с поэтом»)
Последнего сентября я, фасовщица Кристабель, ожидала визита своего издателя и душеприказчика Макса Брода в новый дом в Садах. До этого вечера с все подступающими заморозками, парикмахерскими кабинетами и неизбывными каменоломными сменами гнали вперед предсказуемую, ожидаемую, календарную осень.
Моя маменька примчалась из самой Венеции, чтобы оглядеть новый быт единственного ребеночка, чтобы привезти все якобы необходимое для моей внезапной самостоятельности: модную итальянскую скатерочку вместо той грошовой, купленной в супермаркете «Не слезать с карусели!», удобный штопор, и, в качестве бонуса, черный виноград и восемь плиток моего любимого Lindt. Я, в свою очередь, показывала маменьке окрестности – нашу Гору, конечно же, и речку за Горой, и трансформаторную будку в конце поселка, в начале подъема – с ее крыши можно было видеть самолетики взлетающие и самолетики, идущие на посадку. Наши самолетики – наша жизнь, авиация важнее жизни, говорил Монсьер Бортпроводник И., которого сегодня, как раз не было дома. С утра он поехал к своей маменьке за иные окраины, переглядываясь с близорукими шлагбаумами, строго-настрого запрещавшими любым городским автомобилям прикасаться или хотя бы близко подъехать к его священной изумрудной электричке, ехал-ехал, тук-тук, стук колес, рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, и далее по долгой горбатой спине.
В день маменек изумрудная электричка стучала так много километров, так много сантиметров волос отклацали парикмахерские ножницы в Садах. Ясное дело, я хотела показать маменьке все окружающие меня удобства. А так как газетный киоск был уже закрыт, магазин продовольственных товаров ее не интересовал, то из всех развлечений в Черных Садах оставалась одна лишь только парикмахерская. Я расхваливала ее недороговизну, и в итоге затащила туда маменьку. Пока мастерицы поселка причесывали ее и ровняли неспокойную окантовку локонов хладнокровным наточенным металлом, я сидела рядышком в креслице и слушала по радио песенки для салонов красоты. Радио пелось голосом Софи-Эллис Бэкстор. Потом я провожала маменьку до круга, до конечной автобусной остановки под названием «Гора». И мама отмахнулась, сказала, что уже давно заказала такси, которое доставит ее прямиком на обратный рейс в Венецию – благо до аэропорта ехать совсем близко. И такси в самом деле приехало, стоило лишь колесику и кременьку пустить свою первую искру в моей зажигалке с надписью «Made in Austria» на дне – последний подарок Дантеса, как из-за угла, из-за остроколенчатых, загнутолокотных рябиновых деревьев, из-за разрытой ямы (ремонт дороги), показался черный-пречерный, как сами Сады-на-краю-света Fiat, он забрал маменьку, просившую не провожать ее до порта, а идти домой, «нечего гулять по такой темноте!». На остановке «Гора» я махала рукой все удаляющемуся «Фиату», растворяющемуся в дымке, идущей на запад, рябина
подмораживала свои ягодки, маменька убедилась, что со мной все в порядке, и я пошла домой. Дантеса все не было. На кухне я читала «Шагреневую кожу» Бальзака, покуда чайник совсем не рассвистелся. На кухне ждал гостей румяный, сладкий, вылепленный с нежностью и со страстью упрятанный в духовку грушевый пирог – еще один непременный атрибут айс-рябиновой осени.
Мой издатель и душеприказчик Макс Брод прибывает в Черные Сады после полудня, когда холодное солнышко гоняет хмурых птиц по небосводу, последнего сентября, кофе из кожи вон лезет, зернами лопается, дабы показаться еще вкуснее, дабы согреть и окутать теплом и лаской, кофе совсем уже измучился, и мы хватаем его попеременно, в спешке, то я, то Дантес, портим его, травим сливками и сахарком, ибо оба любим «мягкий» кофе, посуда моется и чистится, сухие листья сметаются прочь с подоконников, вот с таким трепетом мы ожидаем с минуты на минуту герра Макса Брода – издателя и душеприказчика.
– Ты живешь теперь у самой Горы, К.! – восклицает Макс в прихожей.
Монсьер И., вызвавшийся встречать Брода на автобусной остановке, поправляет его:
– Ее зовут А.Е., не называйте ее больше К., пожалуйста! – просит Дантес, – вы видите, все по-настоящему. Мы отказались от всех этих глупых прозвищ, кличек и сказочных имен. Поэтому я настоятельно прошу вас, господин издатель, называйте ее только «А.Е.», только нареченным истинно зовите ее!
Макс не удостаивает особым вниманием его просьбу, он проходит на кухню, и мы втроем садимся за стол.
Дантес. Что вы будете, господин издатель? Чай или кофе? К. Он будет чай, я-то
