Джером Джером - Как мы писали рассказ
Мы поспешили в дом. Этельберта побежала на кухню – она была пуста; наверх, в комнату Аменды, – там тоже никого не было. Мы начали звать, но никто не откликнулся.
«Эта несчастная девушка опять убежала, – сказала Этельберта. – Как это ужасно для нее, это у нее просто болезнь».
Этельберта хотела, чтобы я пошел разыскивать Аменду в Сендгэйтский лагерь. Мне самому было очень жалко девушку, но когда я представил себе, как с наивным видом буду бродить вокруг военного лагеря в поисках своей пропавшей служанки, – я отказался. Этельберта назвала меня бессердечным и заявила, что в таком случае она пой-.дет в лагерь сама. Я просил ее не делать этого, так как в лагере уже находится одна особа женского пола из моего дома, и я нахожу, что этого более чем достаточно. Чтобы доказать всю бесчеловечность моего поведения, Этельберта гордо отказалась завтракать, а я, чтобы доказать ее безрассудность, смахнул весь завтрак в камин. Тогда
Этельберта стала проявлять сверхъестественную нежность к кошке, которая не нуждалась ни в чьей нежности, а тянулась под каминную решетку, чтобы достать завтрак, а я необычайно сосредоточенно погрузился в чтение позавчерашней газеты.
После полудня, выйдя побродить в сад, я услышал слабый женский крик, – кто-то звал на помощь.
Я прислушался, крик повторился. Мне показалось, что я узнаю голос Аменды, но я никак не мог понять, откуда он доносился. По мере того, однако, как я углублялся в сад, зов становился все громче, и наконец я понял, что он исходит из небольшого деревянного сарайчика, в котором хозяин дома проявлял фотографические снимки.
Дверь была заперта.
«Это вы, Аменда?» – крикнул я через замочную скважину.
«Да, сэр, – услышал я приглушенный ответ. – Будьте добры, выпустите меня. Ключ лежит на земле около двери».
Я нашел его в траве на расстоянии примерно одного ярда от домика и выпустил ее.
«Кто же запер вас здесь?» – спросил я.
«Я сама, сэр, – отвечала Аменда. – Я заперлась изнутри и выпихнула ключ через щель под дверью. Я не могла не сделать этого, сэр, иначе я ушла бы вслед за этими проклятыми солдатами.
Но я надеюсь, что я не доставила вам беспокойства, – прибавила она, я оставила завтрак приготовленным на столе, сэр».
Глава XI
Я не могу сказать точно, сколько еще нашего – к счастью, не слишком драгоценного – времени посвятили мы своему замечательному роману.
Перелистывая загнувшиеся на уголках страницы этого растрепанного дневника, я вижу, что отчеты о последних собраниях были беспорядочными и неполными. Проходит несколько недель без единой записи. Затем следует устрашающее деловое собрание, на котором присутствовали Джефсон, Мак-Шонесси, Браун и я и которое было «открыто в 8.30 вечера».
В котором часу это собрание было «закрыто» и к чему оно привело, в нашей летописи, однако, не сказано, хотя на полях можно различить написанное карандашом: «З ф. 14 ш. 9 п, – 2 ф. 6 ш. 7 п., с итогом в 1 ф. 8 ш. 2 п.». Несомненно, что финансовые результаты этого вечера были не особенно благоприятны.
Тринадцатого сентября мы, должно быть, внезапно почувствовали необыкновенный прилив энергии, ибо я прочел, что мы «решили немедленно начать первую главу», причем слово «немедленно» было подчеркнуто. После этого судорожного усилия мы отдыхали до четвертого октября, когда принялись обсуждать, «будет ли это приключенческий роман или психологический», не придя, впрочем, – насколько это можно заключить из дневника – ни к какому решению.
На том же собрании Мак рассказал про человека, который на аукционе случайно купил верблюда. Но подробностей этого рассказа я не записал, может быть, к счастью для читателя.
Шестнадцатого числа мы все еще спорили о характере нашего главного действующего лица, и из записи видно, что я предложил в герои человека типа Чарли Басвелла.
Бедный Чарли! Теперь я не понимаю, почему он тогда ассоциировался у меня с образом героя. Очевидно, не из-за каких-либо его героических черт, а просто потому, что он всегда был страшно мил. Я до сих пор помню его залитое слезами мальчишеское лицо (оно так навсегда и осталось мальчишеским), когда он сидел на школьном дворе и топил в ведре с водой трех белых мышей и ручную крысу.
Я сидел по другую сторону ведра и тоже ревел, помогая ему придерживать крышку от кастрюльки над несчастными зверюшками, и таким-то образом и началась наша дружба, началась и стала расти.
Над гробом этих убитых грызунов Чарли принес торжественную клятву никогда больше не нарушать школьных правил, не заводить ни белых мышей, ни ручных крыс, но направлять всю свою энергию на то, чтобы слушаться учителей и доставлять своим родителям хотя бы небольшую радость в возмещение расходов по его образованию.
Два месяца спустя атмосфера нашего дортуара стала нам казаться скорее странной, чем приятной, и следствие обнаружило, что Чарли превратил свой сундучок в клетку для кроликов. Когда его поставили лицом к лицу с одиннадцатью прыгающими на четырех ногах свидетелями и напомнили его прежние обещания, то он объяснил, что кролики – не крысы. Запрещение держать кроликов он расценил как новое тяжелое правило, которому он должен подчиняться.
Грызунов унесли, и какова была их дальнейшая судьба, мы никогда не узнали точно, но через три дня нам подали к обеду паштет из кроликов.
Для успокоения Чарли я принялся убеждать его, что, может быть, это и не его кролики. Но он, уверенный, что это именно они, пока ел, все время лил слезы в тарелку, а после обеда, во дворе, смело бросился в драку с мальчиком из четвертого класса за то, что тот попросил вторую порцию.
В тот же вечер Чарли принес еще одну торжественную клятву и в течение следующих шести месяцев был самым примерным мальчиком во всей школе.
Он читал филантропические брошюры, жертвовал все свои сбережения на поддержку обществ, не желающих оставлять в покое язычников, и подписался на «Юного христианина», «Еженедельную прогулку» и «Евангелическую смесь» (под которой, собственно, неизвестно что подразумевается).
Прием внутрь этой зловредной литературы в чрезмерных н ничем не разбавленных дозах естественно пробудил в нем стремление к чему-нибудь прямо противоположному. Он забросил вдруг «Юного христианина» и «Еженедельную прогулку» и стал покупать сенсационные романы ужасов ценой в одно пенни.
Не интересуясь больше судьбой язычников, он накопил некоторую сумму денег и приобрел подержанный револьвер с сотней патронов. Мечтой Чарли, как сознался он мне, было стать метким, бьющим без промаха стрелком, и можно только удивляться, как он не добился своей цели.
Конечно, тайну его снова обнаружили, что привело к очередным неприятностям, очередному раскаянию и обращению на путь истинный и к очередному решению начать новую жизнь.
Бедный мальчик, он так и жил – все время «начиная новую жизнь»,
Он начинал новую жизнь в первый день каждого нового года, в день своего рождения, в день рождения кого-нибудь другого. Мне кажется, что в дальнейшем, когда он понял всю серьезность этих начинаний, он стал считать своим долгом производить их в первый день каждого квартала, когда истекают сроки платежей. Он называл это «производить генеральную чистку и начинать сызнова».
Мне кажется, что юношей он был даже лучше, чем многие из нас. Но у него не было того ценного свойства, которое является отличительной чертой потомков англосаксов, где бы они ни находились, а именно – умения лицемерить. Стоило ему совершить какой-либо, даже самый незначительный, проступок, как все сразу же становилось известным, а это – большое несчастье для человека и приводит к постоянным недоразумениям.
Милый мой, простодушный мальчик, он так и не понял, что он такой же, как и все остальные люди, может быть» только чуть-чуть более прямой и честный, а он считал себя чудовищем развращенности. Однажды вечером я застал его дома занятым сизифовым трудом «генеральной чистки». Перед ним лежала гора писем, фотографий и счетов. Он рвал их и бросал в огонь.
Я хотел подойти к нему, но он остановил меня. «Не подходи, – закричал он, – не трогай меня! Я не достоин пожать руку честному человеку».
От таких слов обычно краснеешь и чувствуешь себя неловко. Я не нашел подходящего ответа и пробормотал нечто вроде того, что он не хуже других.
«Молчи, – резко перебил он меня. – Я знаю, ты говоришь так только для моего утешения, но я не люблю слушать утешения. Если бы я думал, что другие похожи на меня, то мне стыдно было бы называться человеком. Я поступал как подлец; но, слава богу, еще не поздно. Завтра утром, дружище, я начну новую жизнь».
Он закончил свою работу по уничтожению прошлого, а потом позвонил и послал слугу за бутылкой шампанского.
«Это мой последний бокал, – сказал он, чокаясь со мной. – Старая жизнь кончена. Начинается новая».
Он сделал глоток и бросил бокал с остатками вина в огонь. Он всегда любил театральные эффекты, особенно в решительные минуты своей жизни.
