Джером Джером - Как мы писали рассказ
Через четверть часа победительница, предварительно заняв у нашей поденщицы, которая ночевала в доме, несколько шпилек и зеркальце, поднялась наверх, в то время как остальные четырнадцать уселись в прихожей и стали обмахиваться своими чепчиками.
А. Б. была очень удивлена, когда перед ней предстала первая прислуга. Это была высокая, изящная и весьма приличная на вид девушка. До вчерашнего дня она служила старшей горничной у леди Стэнтон, а до того в течение двух лет была младшей кухаркой у герцогини Йорк.
«Почему же вы ушли от леди Стэнтон?» – спросила А. Б.
«Чтобы поступить к вам, мэм», – отвечала девушка.
Хозяйка изумилась. «И вы удовольствуетесь шестью фунтами в год?» спросила она.
«Конечно, мэм, я считаю, что этого вполне достаточно».
«И вы не боитесь тяжелой работы?»
«Я люблю ее, мэм».
«А привыкли вы рано вставать?»
«О да, мэм, я просто не в силах заставить себя спать после половины пятого».
«Вам известно, что мы стираем дома?»
«О да, мэм, я считаю, что гораздо лучше стирать дома. В этих прачечных только портят хорошее белье. Там стирают так небрежно».
«Принадлежите ли вы к унитарианской церкви?»
«Нет еще, мэм, но я хотела бы присоединиться к ней».
Хозяйка просмотрела рекомендации и сказала девушке, что напишет ей.
Следующая претендентка объявила, что будет служить за три фунта, так как шесть – это слишком много. Она согласна спать на кухне. Тюфяк, брошенный на пол где-нибудь под раковиной, – вот все, что ей нужно. Она добавила, что ее также влечет к унитарианской церкви.
Третья девушка не требовала никакого жалованья. Она не могла понять, для чего прислуге вообще нужны деньги, они ведут только к нездоровому увлечению нарядами. Жизнь в добродетельной унитарианской семье должна быть для честной девушки дороже всякой платы. Она просила только об одном: чтобы ей позволили платить за все вещи, разбитые ею по неловкости или небрежности. Ей не нужно свободных дней и вечеров, так как это только отвлекает от работы.
Четвертая кандидатка предложила за место премию в пять фунтов.
Тут А. Б. стало просто страшно. Она решила, что это, должно быть, больные из соседнего сумасшедшего дома, которых выпустили на прогулку, и отказалась разговаривать с остальными девушками.
В тот же день после обеда, увидев на крыльце хозяйку соседнего дома, она рассказала ей о том, что произошло утром.
«О, в этом нет ничего удивительного, – успокоила ее соседка. – Никто из нас, живущих по эту сторону улицы, не платит прислуге жалованья, а вместе с тем у нас лучшие служанки во всем Лондоне. Чтобы поступить в один из этих домов, девушки съезжаются со всех концов королевства. Это их заветная мечта. Они годами копят деньги, чтобы наняться потом здесь без жалованья».
«Но что же их сюда влечет?» – спросила А. Б., удивляясь все больше и больше.
«Как, разве вы не видите? – продолжала соседка. – Ведь окна наших кухонь выходят как раз на двор казармы. Девушка, живущая в одном из этих домов, будет всегда поблизости от солдат. Достаточно ей выглянуть из окна, чтобы увидеть солдата, а иногда он кивнет ей или даже окликнет. Здесь девушки и не мечтают о жалованье. Они готовы работать по восемнадцать часов в сутки и идут на любые условия, лишь бы согласились их держать».
А. Б. учла это обстоятельство и взяла девушку, которая предлагала пять фунтов премии. Она оказалась сокровищем, а не служанкой, всегда была неизменно почтительна и готова к любой работе, спала в кухне, а на обед довольствовалась одним яйцом.
Я не ручаюсь, что все, рассказанное здесь, истина, хотя сам думаю, что да. Браун и Мак-Шонесси придерживались другого мнения, и это было с их стороны не совсем по-товарищески, а Джефсон молчал под предлогом головной боли. Я согласен, что в этой истории есть места, с которыми трудно согласиться человеку со средними умственными способностями. Как я уже говорил, мне рассказала ее Этельберта, ей – Аменда, а той поденщица, и в рассказ, конечно, могли вкрасться преувеличения.
Но следующую историю я наблюдал своими собственными глазами, и так как она является еще более ярким примером того, какую власть приобрел Томми Аткинс над сердцами британских служанок, то я решил рассказать ее товарищам.
– В данном случае героиней является, – начал я, – наша собственная Аменда, а вы ее, конечно, считаете вполне порядочной и добродетельной молодой особой?
– Ваша Аменда, по-моему, образец скромности и благопристойности, подтвердил Мак-Шонесси.
– Таково было и мое мнение, – продолжал я. – Поэтому вы можете себе представить, что я почувствовал, когда однажды вечером на Фолькстон-стрит встретил ее в панаме (в моей панаме) и в обществе солдата, который обнимал ее за талию. Вместе с толпой зевак они шли за оркестром третьего Беркширского пехотного полка, который был расквартирован тогда в Сендгэйте. Взгляд у Аменды был восторженный и какой-то отсутствующий, она скорее приплясывала, чем шла, и левой рукой отбивала такт.
Мы с Этельбертой смотрели вслед этой процессии, пока она не скрылась из вида, а потом взглянули друг на друга.
«Но ведь это невозможно!» – сказала Этельберта мне. «Но ведь это моя шляпа», – сказал я Этельберте. Как только мы пришли домой, Этельберта бросилась искать Аменду, а я свою панаму. Ни той, ни другой не оказалось на месте.
Пробило девять часов, потом десять. В половине одиннадцатого мы спустились вниз, сами приготовили себе ужин и тут же на кухне поужинали.
В четверть двенадцатого Аменда вернулась. Она молча вошла на кухню, повесила мою шляпу за дверью и принялась убирать со стола. Этельберта встала со спокойным, но строгим видом.
«Где вы были, Аменда?» – спросила она.
«Шаталась, как последняя дура, с этими несчастными, солдатами», отвечала Аменда, продолжая свое дело.
«На вас была моя шляпа», – прибавил я.
«Да, сэр, – отвечала Аменда, не переставая убирать посуду, – – хорошо еще, что под руку мне не попалась лучшая шляпка миссис».
Не могу сказать наверное, но думаю, что Этельберту тронул глубокий смысл этих слов, так как дальнейшие расспросы она продолжала не столько строгим, сколько печальным тоном.
«Мы видели, как какой-то солдат обнимал вас за талию, Аменда», сказала она.
«Да, мэм, – – подтвердила Аменда, – я сама обнаружила это, когда музыка кончилась».
Этельберта молчала, но глаза ее сохраняли вопросительное выражение. Аменда сначала налила в кастрюльку воды, а потом сказала:
«Знаю, что я – позор для приличного дома. Ни одна уважающая себя хозяйка не стала бы держать меня ни одной минуты. Меня следует просто выставить за дверь вместе с моим сундучком и месячным жалованьем».
«Но почему же тогда вы так поступаете?» – вполне естественно удивилась Этельберта.
«Потому, что я безвольная дура, мэм. Я ничего не могу с собой поделать. Стоит мне увидеть солдат, как я должна обязательно увязаться за ними, это у меня в крови. Моя бедная двоюродная сестра Эмма была такая же глупенькая. На ней хотел жениться скромный и порядочный молодой человек, владелец мелочной лавочки, а за три дня до свадьбы она убежала с полком морской пехоты в Чэтэм и стала женой сержанта, полкового знаменосца. В конце концов и я, очевидно, кончу тем же. Ведь с солдатами, которых вы видели, я дошла до самого Сендгэйта, и четверых из этих мерзких негодников я поцеловала! Ну как смогу я после этого проводить время с молочником, ведь он такой порядочный!»
Она говорила о себе с таким отвращением, что было бы жестоко продолжать на нее сердиться, и поэтому Этельберта изменила тон и принялась утешать ее.
«Ну, Аменда, все это пройдет, – сказала она со смехом, – вы же сами видите, какой это вздор. Вы должны попросить мистера Баулса, чтобы он не подпускал вас близко к солдатам».
«Нет, я не могу смотреть на это – так легко, как вы, мэм. Девушка, которая не в силах спокойно глядеть на мелькнувший на улице красный мундир без того, чтобы не выскочить из дома и не бежать за ним следом, разве такая девушка годится кому-нибудь в жены? Да я дважды в неделю буду убегать и оставлять лавку без присмотра, а мужу придется разыскивать меня по всем казармам Лондона. Я вот накоплю денег и попрошу, чтобы меня взяли в приют для умалишенных, вот что я сделаю».
Этельберта продолжала удивляться.
«Но ведь этого не было раньше, Аменда, – сказала она, – хотя вы часто встречали солдат в Лондоне?»
«О да, мэм, когда я вижу только одного или двух, и каждый спешит по своему делу, то я могу это выдержать, но когда их много, а с ними еще идет оркестр, тогда я теряю голову».
«Вы не знаете, каково это, мэм, – прибавила она, видя, как поражена Этельберта, – вы никогда этого не переживали, и не дай бог, чтобы это когда-нибудь с вами случилось».
Пока мы оставались в Фолькетоне, мы строго следили за Амендой, и это доставляло нам много хлопот. Каждый день по городу проходил какой-нибудь полк, и при первых звуках музыки Аменда начинала волноваться. Дудка «пестрого флейтиста» не действовала, должно быть, на детей из Гаммельна так, как эти сендгэйтские оркестры – на сердце нашей служанки. К счастью, полки обычно проходили рано утром, когда мы были еще дома, но однажды, возвращаясь с прогулки к завтраку, мы услышали замирающие звуки музыки в конце Хайс-род.
