Николай Омельченко - Серая мышь
И действительно, Семен и Оксана видели вокруг себя только приятное, никто не оскорблял их, относились к ним приязненно и по-доброму. Это наполнило душу Оксаны чувством благодарности и радости, наконец-то она обрела покой, которого до этого не знала, покой для себя и для своего сына Семена, из-за которого, собственно, и попала сюда. И по ночам, молясь богу, она благодарила его за это.
Затем пришлось изучать английский язык в лагере для эмигрантов, проходить медицинские комиссии, где определяли, кого и на какую работу направить. Семена и ребят, что помоложе, назначили в Квинсленд рубить сахарный тростник, а Оксану послали в Мельбурн в дом для престарелых — присматривать за немощными стариками. И тут Оксану охватил страх: как же это их разлучают, ведь она и на каторгу в Германию ехала только затем, чтобы быть вместе с сыном, не бросать его одного, а теперь, когда все так хорошо, снова эта насильственная разлука. Сколько она обегала разных чиновников, умоляя не разлучать ее с сыном, просила и ее послать в Квинсленд, согласна была на любую работу, но ни просьбы, ни слезы не смягчили сердца чиновников.
Жестокое решение разлучить ее с сыном внезапно оборвало душевное равновесие Оксаны, установившееся в первые дни пребывания в Австралии, ее снова охватила печаль, предчувствие какой-то большой беды. Радость Семена от того, что он едет на работу, где двойная плата, что он заработает много денег и скоро вернется к маме, в Мельбурн, где они купят себе домик, не уменьшало Оксаниного горя и страха, потому что мать словно чувствовала, что это не к добру. И когда сына увозил автобус, единственного родного, самого дорогого ей человека в этом далеком чужом мире, Оксана горько рыдала.
В Мельбурне ее встретили работодатели и патронесса дома престарелых, встретили приветливо, патронесса даже посадила Оксану в свою машину, а по приезде на место предоставила ей чистенькую комнату на двоих, познакомила с сослуживцами, которые тоже были вежливы и доброжелательны. Все произвело хорошее впечатление, за исключением одного — вида пациентов и запаха в палатах, который с первых же часов стал преследовать Оксану, устрашал ее смертельным смрадом и разложением. На следующий день она в качестве помощницы медицинской сестры пришла в палату, где должна была работать. Там было шестьдесят пять мужчин, на всех них — одна медсестра и две помощницы. Нужно было снимать одеяла и мыть пациентов. От вида их гниющих от пролежней тел Оксана потеряла сознание. Когда на свежем воздухе она пришла в себя, то категорически заявила, что этой работы выполнять не может, пусть ей дают какую угодно, самую трудную, но только не эту работу. Но напрасны были ее слезы и просьба; ей показали контракт, который она подписала, — два года работать там, куда ее назначат. Заступиться за нее было некому, единственный ее сын был от нее далеко. И Оксана смирилась. Проходили дни, месяцы, Оксана стала привыкать к этим несчастным людям, страдальцам и мученикам. Обмывала мертвых, ходила за полуживыми, иногда сама на больничной тележке отвозила в морг трупы.
Как-то у одного пациента случился сердечный приступ, медсестра, вместо того, чтобы дать ему укол или какие-нибудь спасительные таблетки, позвала священника. Оксана спросила: почему медсестра не стала помогать больному, и та ответила — он пришел сюда умирать, что на его место стоит очередь из сотни желающих попасть в это заведение. Так Оксана перестала верить милым улыбкам и патронессы, и сослуживцев. Обо всем этом она написала Семену подробное письмо. Сын, как всегда, ответил нескоро. Семен стал писать ей все реже и реже, он уже имел девушку и собирался на ней жениться. На его возвращение в Мельбурн было мало надежды. Оксана все ждала, что сын вызовет ее на свадьбу, а там она найдет себе работу и будет рядом с ним. Но этого не произошло. Семен вдруг сообщил, что уже женат, родители жены купили им в кредит дом, и молодожены счастливы. Так внезапно разбились Оксанины мечты приобрести свой собственный домик и жить вместе с сыном. Из писем она поняла, что он не хочет, чтобы мать приезжала даже в гости, сын стыдился матери.
Оксана была гордой женщиной; после такого унижения она очень изменилась, никому больше не говорила, что у нее есть сын, который ждет ее, замкнулась в себе и с тех пор никто не видел, чтобы она улыбалась. В свободное от работы время Оксана уединялась и в слезах выливала свое горе.
Вскоре ее контракт кончился; она оставила тяжелую работу в доме для престарелых и поступила на фабрику, сняла комнату в доме одинокой вдовы. Переписка с сыном прекратилась. Лишь как-то Семен сообщил, что стал отцом, а она бабушкой — у него родился сын. Но в письме даже не было и намека, чтобы Оксана приехала на крестины и посмотрела на своего внука. Теперь она окончательно убедилась в том, что потеряла сына безвозвратно. Она стала часто ходить в церковь, молилась за Семена и за внука, прося у бога для них здоровья и долгих лет жизни. Сама же все больше сдавала, худела, переживая свое горе. Все это видела ее хозяйка. Как-то она сказала Оксане:
— Перестань себя изводить! Ты имеешь одного сына, который живет со своей семьей далеко отсюда, а у меня трое женатых детей в Мельбурне, и они не приходят меня проведать, лишь присылают к праздникам поздравительные открытки; они сердятся на меня за то, что я не захотела продать свой дом и поделить между ними деньги, а сама пойти доживать свой век в доме для престарелых. Были у меня дети, мы с мужем столько трудились, чтобы вывести их в люди, а теперь они торопятся отправить меня в богадельню или же на кладбище. Есть у меня дети и нет у меня детей. Говорят, что все повторяется, — нашим детям отомстят за нас наши внуки. Я верю, что так оно и будет.
Оксана часто задумывалась над словами хозяйки. Что все-таки стало причиной отчуждения сына? А потом, наблюдая за жизнью других австралийцев, поняла, что семейная мораль и этика у них совершенно отличается от морали украинцев. Это сказалось и на поведении ее сына. Свои мысли она изложила в своем последнем письме Семену. Однажды хозяйка заметила, что вот уже третий день Оксана не выходит из комнаты. Вызвала полицию, выломали дверь и увидели Оксану мертвой.
Семен получил полицейское уведомление о смерти матери, показал его жене, но та решительно заявила:
— Чего нюни распустил! Умерла, значит, надо немедленно ехать, а то полиция все приберет к рукам.
Им открыла хозяйка, у которой жила Оксана, узнав, кто они, она окинула их недобрым взглядом, коротко бросила:
— Идите в полицию!
В полиции им показали вещи покойной и банковую книжку, где после отчисления на похороны осталось около четырехсот фунтов. Открыли чемодан покойницы, сверху лежал портрет Семена, на нем надпись: «Сын мой, все тебе прощаю». И только тогда Семен разрыдался, все повторял и повторял на родном языке слова, которых никто из присутствующих не мог понять:
— Лучше бы ты меня прокляла!..
Семен заплакал, я поначалу подумал было, что это пьяные слезы, но вдруг увидел — Моква трезв, наверное, так отрезвляюще на него подействовало то, о чем он сейчас рассказал. Он снова выпил и замолчал.
Молчание для меня было болезненно тягостным, я не вытерпел и спросил:
— Что же было дальше? И как возник музей?
Семен опять слегка захмелел.
— Что было дальше? Дальше все повторилось, как и у меня с матерью… Бог наказал меня и не дал нам счастья. Сын нам радости не принес, он любил деньги, но не желал ни учиться, ни работать; в девятнадцать лет поступил в наемные войска, стал командос и погиб на каких-то островах, усмиряя туземцев. Жена не вынесла горя и вскоре умерла. Позже я перевез прах матери и захоронил урну рядом с ними, теперь они все вместе, я и себе купил там место. Остался один, и у меня появилась масса свободного времени. Остались и сбережения — матери, жены, мои, кое-что получил и за сына. Все думал, какой бы памятник поставить матери, перед которой моя вина, как вечная рана, — никогда не заживала. И решил поменять свой дом на меньший, прибавить эти деньги к тем, которые у меня были, и построить дом для бедных; мать не возражала бы против такого решения — она мечтала о своем домике. Так я и сделал, назвал этот приют в память о матери «Оксаной». Желающих жить в нем нашлось немало; принимал я туда в основном стариков и убогих. Но вскоре они превратили новенький дом в настоящий хлев, даже зайти туда было страшно — старики постоянно ссорились, кому из них убирать. Не мне же, в конце концов, вывозить после них грязь. Жила там одна украинка, древняя бабуся с Полтавщины. Она уже сама не помнила, как очутилась в Австралии, но язык свой не забыла, вышивала на полотне и шелке украинские узоры с петушками, вешала рушники на окна и просила, чтобы, когда она умрет, рушники так и остались, как память о ней. И тут у меня и родилась мысль — собирать в этот домик все, что связано с Украиной. Я даже решился съездить туристом на свою родину; никого из тех, кого я помнил, в живых уже не застал, привез оттуда сувениры и недорогие пейзажи, коврики, книжки и комок родной земли с того места, где стояла хата, в которой я родился. Когда вернулся в Австралию, в Квинсленд, мой дом пришел в еще большее запустение; к тому же вызвали меня в полицию и сказали, что за время моего отсутствия там произошла драка и едва не случился пожар. Тогда я и решил расстаться со своими бесплатными жильцами, вычистил дом, отремонтировал его, развесил на стенах сувениры, рушники и дал объявление в нашу газету о том, что музей «Оксана» принимает и покупает старинные украинские вещи. Немного людей откликнулось, но все же смотришь — и придет кто-нибудь, посмотрит экспонаты и что-нибудь подбросит. Я уже договорился с местным украинским товариществом, что после моей смерти все завещаю им, пусть «Оксана» продолжает жить и здравствовать, — закончил свой рассказ Семен и вновь стал осматривать мои картины.
