Крик коростеля - Владимир Анисимович Колыхалов
С первых дней, как он взял себе в жены Ксению, усвоил Бобров с тещей этакий свойский тон и неизменно следует ему вот уже двадцать два года. Горько ли, весело, а перекинешься шуткой с милой старушкой, найдешь подходящее слово — заботы и отодвинутся, испарится тоска. Грусти только поддайся — одолеет к чертям.
Через форточку, затемненную марлей, на кухню врывалась прохлада. С уличной стороны пищали, толклись комары. Комар-пискун был нынче в большом расплоде: многоводье, тепло. Гнус досаждал ужасно, а Бобров ему все-таки радовался: комариные личинки помогут вскормиться малькам, что зародятся после нынешнего нереста. Комар в природе не бесполезен, об этом всякому не мешало бы знать. Но не приведи всевышний оказаться летом в тайге ли, в лугах без мази и накомарника! Белого света не взвидишь. Под писк комаров только в пологе крепко спится. На катере на ночь приходится плотно задраивать иллюминаторы.
На улице Солнечной, возле дома Боброва, гнуса тоже хватало. Рядом болото, лес, чуть подальше — река Панигатка, за которой луга и согра. Живет Старший Ондатр на южной окраине Медвежьего Мыса. В конце пятидесятых вот здесь, на пустыре обосновались первые нефтеразведчики, поселились сперва в вагончиках, а позже дома построили. В одном из таких и получил квартиру Бобров — в первом бараке, и номером первую — выше не дали. Строение брусчатое, в два этажа, от времени почернело. Окна Бобровых выходят с одной стороны во двор, с другой — в палисадник. Ограду замыкают сараи, за оградой возвышаются у болотца два вместительных туалета на сваях, напоминая туземные хижины. Между этими сооружениями «красуется» свалка, а дальше, направо смотреть, видны огороды. Возделанная земля есть не у всех, живущих в этом доме на Солнечной. Это уж кто как сумел развернуться. Александр Константинович, имея желание и силу, распластал целик, за годы удобрил его коровяком, облагородил, взрыхлил землицу. А она тут — тяжелая: глина с песком. Но на старание и труд отзывается, платит как может. Растут картошка и овощи, разная запашистая и полезная зелень, вроде укропа с петрушкой, чеснока с луком. Дочь Снежана понасажала цветов: отдыхайте, любуйтесь, родители! Эх, было бы только время любоваться и отдыхать. У отца вечно спешка, дела. У матери с бабушкой досуга побольше…
Наперед огорода на подворье капитана-инспектора рыбоохраны появились хлев для коровы и поросенка, баня с предбанником и парной. Мужик коренной, сибирский привык жить удобно, с доступным размахом, достатком. Прикидывая по нынешним меркам, Александр Константинович мог бы сказать о себе, что у него хватает всего, а лишнего ничего не имеется. Машины не приобрел — не позволяет мошна. Лодка с мотором, конечно, имеется: без нее в Нарыме летом не сунешься никуда. Ценную рыбу на зиму не запасал. На реке когда — ешь сколько влезет, но домой не таскай, не вводи себя в грех. Чудаковатым казался кое-кому, зато мог открыто смотреть в глаза хоть самому господу богу, не близирничать. Язь, щука, карась, плотва с окунем — этих бери, не возбраняется. К ценным породам они не относятся и запрету не подлежат, можно солить и вялить. Но и такой сорной рыбы Бобров бочками не держал. Принесет, чтобы дома поели, да людям хорошим раздать. Иные так и не верили, что инспектор обходится малостью, кривили ухмылки и внаглую утверждали, что у Старшего Ондатра в кладовке и нельма, и осетрина, а икру черную — ложками ест и вином запивает. Болтают и пусть: на чужой роток не накинешь платок.
Икру он, конечно, ел иногда на «Гарпуне». Подъезжали к бригаде гослова, угощались — бывало дело. На песках рыбаки стрежевыми неводами вылавливали осетров, потрошили их тут же на льду, протирали икру и солили в бочонках по всем правилам. Это было, как праздник, когда гослововцы потчевали деликатесом рыбоохранную службу. За риск, за старание. А так, в основном частик на каждый день шел — в ухе, жареный, вяленый или копченый. Шутил Бобров, что ценная рыба потому ценная, что она, если подряд ее в пищу употреблять, приедается уже на второй день. А тот же карась охотки не отбивает, от него по утрам жиром не отрыгивается.
Недоверие у некоторых к праведной жизни Боброва возникло по той причине, что неправедно живет его начальник по службе, молодой районный инспектор Ника Фролкин.
Тот стерлядь готов уплетать каждый день и в пироге, и жареную с картошкой ломтями на сковородке, и горячекопченую. Не жаловал разве сырую, как все тут чалдоны, да и не только они, но под водку, до которой Фролкин был просто жаден, заглатывал кусочек-другой чушатинки. Красная рыба у Фролкина не переводится, и Ника на ней «политику строит». Давно ли он стал у кормила, давно ли живет в Медвежьем Мысу, а дом у него — домище, усадьба — усадьбища, машину себе приобрел, и вообще лаптем щи не хлебает. Бобров в рейд брал сало да хлеб, а Фролкин — свиные паштеты, гусиные, импортные, колбасы копченые. Молод, да жить умел…
Думая так о начальнике, Бобров ему не завидовал. У Боброва своя голова на плечах, своя начинка, чалдонская.
Агафья Мартыновна поставила перед зятем завтрак: яйца всмятку, творог со сметаной, холодное молоко, черный хлеб, белые булочки. Александр Константинович ел быстро — привычка такая давно в нем выработалась. Минут через десять он уже вытирал полотенцем губы.
— Сумка собрана, — сказала теща, неслышно передвигаясь по кухне. — Лук положила, картошку…
Старуха вышла с ведрами на площадку, но что-то замешкалась у порога: Бобров слышал, как она там топталась.
— Шура, тут под дверью какой-то конверт, — сказала она.
Конверт был измятый (видно, долго таскали в кармане), не надписанный, не заклеенный. Бобров вынул из него клочок тетрадной бумаги, где синими чернилами наискось разбегались строки. Крупные, нарочито искривленные буквы легко прочитывались без очков. Содержание записки гласило:
«Скотина! Ты снял четыре капроновых сети на Миликурке. Верни без греха, гнусный пакостник! Положи их в дупло старой ветлы у истока Миликурки. Не вздумай сжечь! Не вздумай на рыбозавод отдать! Сети стоят денег. Вдолби, наконец, в свою баранью башку, что нам не страшно, нас много, а ты один!»
«Врете, страшно вам, страшно! Иначе не стали бы в жмурки играть со мной!»
Щеки Старшего Ондатра налились краснотой, губы сжались. Вслух он сказал спокойно:
— Написано грамотно, хотя
