Уильям Теккерей - Романы прославленных сочинителей, или романисты-лауреаты премий Панча
И приятели повернулись и пошли прочь вдоль по Ватерлоо-плейс, мимо клуба "Парфенон", и вскоре скрылись из виду, зайдя в ближнюю кухмистерскую, чтобы пообедать там студнем из говяжьих ножек. Имена их были Сэмюел Джонсон и Ричард Сэведж.
Меж тем в кофейне лилась беседа, стремительная и блестящая.
- Что я вижу, клянусь чертовой дюжиной и всеми дьяволами в придачу! проговорил обладатель духовного сана. - - Вы, кажется, в синем с золотом, сэр Ричард, тогда как вам надлежало бы носить глубокий траур.
- А кто умер, святой отец? - спросил его собеседник.
- Вот тебе раз, господин мой лорд Болинброк! Не будь я Джонатан Свифт, - хотя я и в этом не так уж убежден, ибо кто может с уверенностью назвать своего отца? - в нашей среде свершено жесточайшее убийство. Детище Дика Стиля зарезано варварской рукой, колесовано и четвертовано, и сделал все это не кто другой, как вот он, Джо Аддисон. Резал бы ты собственных детей, Джо, вор и убийца.
- Я? - удивился достопочтенный Джозеф Аддисон. - Чтобы я да убил Диково детище? Да я ему крестный отец.
- Да, и обещался подарить серебряный стаканчик, только не сдержал слова, - подхватил Дик.
Джозеф нахмурился.
- Детище, о коем я веду речь, это - Роджер де Коверли, баронет. За что ты убил его, кровопийца? Весь город в слезах по благородном герое; нынче утром у меня в соборе все женщины были в трауре; все книгопродавцы в отчаянии, а Линтот говорит, что "Зритель" не расходится и на треть против прежнего после смерти доблестного джентльмена.
И настоятель собора святого Патрика извлек на свет номер "Зрителя", содержащий знаменитый рассказ о смерти сэра Роджера.
- Вот. Купил только что на углу Веллингтон-стрит. Там по всему Стрэнду стоит вой - рыдают мальчишки-газетчики.
- Да, что за чудо - Гений, Гений божественный и прекрасный, - промолвил джентльмен, облокотившийся о тот же камин, перед которым сидел горбатый кавалер в сером, бывший, к слову сказать, не кем иным, как мистером Александром Попом. - Что за царственный дар, что за восхитительный секрет у Искусства! Оно может Идею сделать достовернее Действительности; сковать наши сердца, поработить наши надежды, сожаления, слезы - и все ради игры ума, чистой эманации мозга! Оно может Бестелесному придать вещественность, облачно-воздушное, словно по волшебству, вызвать к земной жизни, - таковы возвышенные права Поэта, если я правильно понимаю Поэзию, - а мне столько же знакомы звуки Гомеровой лиры, как и аккорды струн, прославивших похищение нежных локонов Белинды (здесь мистер Поп покраснел и раскланялся, очень довольный), - таковы, сэр, говорю я, царственные права Поэта-Творца: он переворачивает мир, не требуя рычага; если он не в силах вдохнуть жизнь в самое смерть, как якобы сделал Орфей, зато он может создать Красоту из Ничего и преодолеть Смерть, сделав Мысль бессмертной. Эй! Джемми, еще бутылочку нантского.
И юноша - ибо тот, кто обращался с этой речью к собранию блистательнейших умов Европы, был совсем еще юн, - вылил содержимое бутылки в серебряную кружку и залпом осушил ее превесело за здоровье всех собравшихся. То была уже третья бутылка за вечер. Вскоре затем он с изящным поклоном покинул кофейню - потом видели, как он на великолепном арабском скакуне прогалопировал мимо Национальной галереи.
- Кто этот юный щеголь в синем с серебром? Он побивает самого Джо Аддисона по части выпивки, а благочестивый Джо у нас первый выпивоха па все три королевства, - добродушно сказал Дик Стиль.
- Его статья в "Зрителе" намного превосходит лучшие твои писания, Дик, лежебока ты эдакий, - отозвался достопочтенный мистер Аддисон. - Ведь это он - автор Девятьсот девяносто шестого номера, за который вы так хвалили меня.
- Негодник обставил меня, когда мы с ним состязались в чтении стихов на память, и выиграл у меня десятипенсовик, чума его возьми, - сказал декан Свифт.
- Он предложил поправку к одному месту из моего "Гомера", - воскликнул мистер Поп, - и тем выказал себя тонким знатоком и ученым!
- Он так близко знаком с французским королем, как ни один смертный; надо не спускать с него глаз, - заметил лорд Болинброк, в ту пору государственный секретарь по иностранным делам, и, подозвав некоего подозрительного субъекта, который пил в сторонке за отдельным столиком, шепнул ему что-то на ухо.
Меж тем кто же он? И где он, этот юноша, восхитивший всех умников Лондона? Его огненный скакун возвращен в Сити; его роскошное придворное одеяние сброшено, взамен надет долгополый суконный кафтан торговца и скромный приказчичий фартук.
Джордж де Барнуэл на стогнах Чипсайд - на стогнах Чипсайд, у ног Марты Милвуд.
том III
В камере осужденного
- Quid me mollibus implicas lacertis {Зачем ты обнимаешь меня нежными руками? (лат.).}, моя Элинор? Да нет, - добавил Джордж, и слабая улыбка осветила его изможденное, но благородное лицо,зачем говорю я с тобой словами римского поэта, тебе непонятными? Но в Жизни, о моя чаровница, в Природе, а также в Неразгаданном Лабиринте - этом сердце, к коему ты припала, есть многое, чего ты не в силах понять. Да, да, моя красавица, ведь Непонятное есть не что иное, как Идеальное. А что есть Идеальное, как не Прекрасное? А что есть Прекрасное, как не Вечное? И человеческий ум, посягнувший постичь все это, подобен Тому, кто блуждает по берегу и, видя перед собою tina poluphloisboio thalasses {Многошумное море (греч.).}, замирает в священном трепете пред Лазурной Загадкой.
Очи Эмилии наполнились вновь хлынувшим потоком влаги.
- О, говори! Говори еще, мой Джордж! - воскликнула она, и цепи Барнуэла забренчали, когда девушка в порыве чувств прильнула к нему еще теснее.
Даже тюремщик, приставленный надзирать за Узником, был потрясен его благородной и как нельзя более уместной речью и заплакал горькими слезами.
- Ты плачешь, мой Сноггинс, - промолвил юноша, - но почему? Разве Жизнь была так сладостна для меня, чтобы я желал ее сохранить? Разве Удовольствие не приносит за собой усталости и пресыщения? Или Честь - Обмана? Богатство Забот, а Слава - Насмешек? Ха, ха! Мне опротивел Успех, мне надоели Наслаждения. Я пресытился Вином, Весельем и - не удивляйся, моя Аделаида, Женщинами. Все это я отбрасываю как детские игрушки. Жизнь - детство души. Я стал взрослым и жажду Бесконечного! Поймите! Вы думаете, завтрашний день внушает мне страх? Но разве Сократ колебался перед чашей с ядом? Разве Сенека медлил в своей ванне? Разве Брут уклонился от меча, когда была проиграна его великая ставка? И даже слабодушная Клеопатра, разве она уклонилась от смертельного укуса змеи? Чего же ждете вы от меня? Моя великая игра сыграна, и теперь я расплачиваюсь. Погрузись же в мое сердце, о блистающий клинок! Приди на грудь мою, верная змея! Приветствую тебя, миротворный образ Вечности! Чаша с цикутой? Наполни же ее до краев, мальчик, ибо душа моя жаждет Безмерности! Приготовьте ванну, о други, нарядите меня на завтрашний пир - умастите члены мои благовониями, а кудри мои - елеем.
- Знамо дело, - перебил его Сноггинс, - в нашем отделении ванны не положены; а вот масла для волос, это можно, Эмми в два счета сбегает.
Узник рассмеялся громко и весело.
- Хранитель мой меня не понимает, а ты, моя красавица? Что скажешь ты? Но с этих губок, думается мне, слетает plura sunt oscula quam sententiae {Больше поцелуев, чем речей (лат.).}. Я поцелуями осушаю твои слезы, голубка моя. Когда меня не станет, они потекут тише, потом иссякнут, а там уж эти глазки станут сиять другому, как прежде сияли бедному Джорджу де Барнуэлу. Но до конца ты его не забудешь, прелестница. Ведь он был честный малый, и сердце у него было доброе, и все это знают...
- Конечно, конечно, доброе! - воскликнули тюремщик и девушка прерывающимися от волнения голосами. И ты, читающий эти страницы, ты, непойманный вор и убийца, никого, на свое счастье, пока не убивший, ты, Преступник in posse {Потенциальный (лат.).}, если не in esse {Фактический (лат.).}, - отнесись сочувственно к тому, кто воспользовался Случаем, не выпавшим тебе, и верь, что Разум и Красота пышным цветом расцветают порой на скамье подсудимых, под грубыми покровами арестантского платья.
* * *
В деле, по которому он был осужден, Джордж де Барнуэл ни под каким видом не признавал себя виновным.
- Я допускаю, что мог ошибиться, - говорил он его преподобию тюремному капеллану. - Но преступления не совершил. Будь это Преступление, я испытывал бы Раскаяние. А где нет раскаяния, не могло быть и преступления. Я не сожалею о содеянном, следовательно, я невиновен. Разве такая теорема неверна?
Доктор богословия признал ее неоспоримой.
- А что мне за причина раскаиваться, сэр, - продолжал Юноша, - если я избавил мир от подлого червя {Неприкрытый плагиат. Эти же мысли гораздо красноречивее высказаны в бесподобном романе "Юджин Арам": "Пламенные желания, мною испытанные, ослепительные видения, посещавшие меня, возвышенные стремления, столь часто возносившие меня над миром праха и здравомыслия, - все говорит мне, что, хочу я того или нет, - но я причастен к Божеству и сподоблен Бессмертия... Я уничтожил человека зловредного! Обладателя богатств, коими он душил общество! Мною облагодетельствованы столь многие!"}, от человека с презренной душой - от существа, неспособного понимать Истинное и Прекрасное? Когда я стоял перед моим дядей в саду наследственного замка де Барнуэлов, залитом лунным светом, я ощутил, что сама Немезида явилась, дабы повергнуть его. "Пес, - сказал я дрожащему рабу, - отвечай: где твое Золото? Ведь ты не способен им воспользоваться. Я употреблю его на воспомоществование Бедности, которую ты бездушно попираешь; на развитие Наук, которых ты не понимаешь; на возвышение Искусства, к которому ты слеп. Отдай Золото, и ты свободен". Но он безмолствовал, и я его зарезал.
