Уильям Теккерей - Романы прославленных сочинителей, или романисты-лауреаты премий Панча
Тут покупательница разразилась смехом, таким звонким и мелодичным, что усердный чтец не мог не обернуться и залился краской, только сейчас ее заметив.
- Хорош приказчик, нечего сказать! - смеялась она. - Со всей этой вашей тарабарщиной и разными французскими словечками! Что же, мне вечно дожидаться, что ли?
- Прошу извинения, очаровательная дева, - отвечал он с изысканной вежливостью, - но я читал не по-французски. То был божественный язык слепого барда. Чем могу вам служить, сударыня? - И спрыгнуть с высокого табурета, расправить фартук и стать перед нею послушным приказчиком, уж более не поэтом, было для него делом одного мгновенья,
- Я могла бы свиснуть эту коробку винных ягод, - любезно проговорила девица. - А вы бы и не подумали обернуться.
- Они прибыли из страны Гектора, - промолвил юноша. - Угодно изюма? Он некогда зрел на островах среди Эгейской синевы. Очень мелкий сорт, и цена умеренная: четыре с половиной пенса за фунт. Быть может, вы пожелаете отведать наши сорта чая? Мы не тыкаем всем в нос свою рекламу, как некоторые, но продаем не дороже прочих.
- Ведь вот какой молоденький, и сколько у вас всяких чудесных вещей! воскликнула девица, кто знает, не нарочно ли продлевая разговор. - Служи я на вашем месте и стой за прилавком, я бы целый божий день ела винные ягоды.
- Было время, - ответил юноша, - и не столь давно, когда и я так думал. Думал, я в жизни не наемся винными ягодами досыта. Но мой старый дядюшка позволил мне есть их сколько влезет, и, видит бог, я ими пресытился.
- Ясное дело, вы, мужчины, всегда так, - сказала прелестница.
- О нет, не говори так, прекрасная незнакомка! - воскликнул юноша, и лицо его зарделось, а орлиные очи запылали огнем. - Винные ягоды приедаются, но Красота - никогда! Винные ягоды портятся, но Разум - вечен. Мне на роду написано, сударыня, единоборство с Возвышенным, с Идеальным. Душа моя жаждет Фантастических Видений. Я стою за прилавком, это правда, но я денно и нощно размышляю о подвигах героев, раздумываю над мыслями мудрецов. Что бакалея для того, кто исполнен высшими стремлениями? Много ли сладости в мускате для того, кто вкусил от Поэзии? Идеалы, сударыня, мне кажется, это и есть Действительность, а грубая Существенность - не более как иллюзия и галлюцинация. Но прошу простить меня, чем я могу вам служить?
- Да я зашла взять чайной крошки на шесть пенсов, - отвечала девушка нетвердым голосом, - но - ах! - я готова бы слушать вас вот так всю жизнь!
Только чайной крошки на шесть пенсов? Дева, ты унесешь с собою еще нечто. Тебе понравился его голос? Сирена! А в твоем голосе что за волшебство? Он ловко свернул пакетик и положил его на девическую ладонь. Девушка заплатила за покупку и, подарив его прощальным взглядом своих сверкающих очей, пошла прочь. Она медленно переступила через порог и в следующий миг уже затерялась в толпе. Был полдень на стогнах Чипсайд.
Джордж де Барнуэл остался один.
том II
Мы избрали следующую эпизодическую главу, отдав ей здесь предпочтение перед всеми остальными, в которых излагаются самые события жизни Джорджа Барнуэла, поскольку оные большинству читателей хорошо известны.
До этой сцены (которая относится к началу второго тома) история, вкратце, такова:
Злодейка Милвуд приходит в колониальную лавку каждый божий день - то за сахаром, то за винными ягодами, то за мускатным орехом.
Она и Джордж Барнуэл обмениваются клятвами любви и верности на всю жизнь.
Страсть оказывает на Джорджа бурное действие. Грудь его распирают благородные стремления. Гений лезет у него изо всех пор. Он, и к месту и не к месту, без конца рассуждает о Добре, о Красоте, Идеале и т. п. и вообще настолько добродетелен и красноречив, что это просто уму непостижимо, в каковом отношении с ним могут сравниться разве только Девере, или П. Клиффорд, или Ю. Арам, эсквайры.
Вдохновленный злодейкой Милвуд и Любовью, Джордж грабит кассу и уходит в широкий мир, украшением коего ему суждено служить. Он далеко опережает всех щеголей, всех острословов, всех ученых и всех сластолюбцев своего века - неопределенного периода времени между правлениями королевы Анны и Георга Второго. Обедает у Керла возле Сент-Джонс-гейт, на дуэли за Монтегью-хаусом протыкает грудь полковнику Чартерсу. Оказывается замешан в интриги шевалье де Сен-Жоржа, которого однажды принимает в своем роскошном Хэмстедском особняке, а в другой раз, прикинувшись приказчиком, - в Чипсайдской колониальной лавке.
Его дядюшка, владелец лавки, грубый скупердяй, совершенно не имеющий вкуса к таким вещам, как Разум и Красота, удаляется от дел в патриархальную деревеньку в Кембриджшире, откуда происходит благородная фамилия Барнуэлов. Кузина Аннабель, разумеется, питает к Джорджу тайную страсть.
В приводимом ниже превосходном отрывке могут встретиться кое-какие малосущественные неувязки, но следует помнить, что автор ставил себе целью живописать одним махом целый век и что диалог здесь столь же превосходен и достоверен, как, скажем, в "Последнем бароне", "Юджине Араме" или любом другом из произведений нашего автора, в которых соединяются История и Чувство, иначе говоря, Разум и Красота.
Глава XXIV
Кофейня Ваттона на Пэл-Мэл
Завсегдатаи нынешних громадных и мрачных Дворцов Молчания, которые общество возвело во славу Скуки на Пэл-Мэл, этом средоточии градского круга, и которые, видимо, потому что в них клубится зеленая тоска, называются клубами; кто зевает у окна на Сент-Джеймс-стрит, разглядывая других таких же тоскующих щеголей в окне напротив; кто черпает новости из унылых вечерних газет и питает свое чувство юмора шутками многострадального "Панча", - одним словом, современные модники едва ли имеют представление о том, каким был Лондон тому лет сто пятьдесят. Ты, раздутый старый щеголь Сент-Джеймс-стрит, с твоими лаковыми сапогами, крашеными бакенбардами и удушающими жилетами, разве можно сравнить тебя и твоих блестящих предшественников в этих же самых местах? Карета, из которой ты вылезаешь у подъезда "Карлтон-клуба" или "Клуба путешественников", точно такая же, как у всех; твой черный сюртук пышностью ни на йоту - ни единой складкой, ни липшей пуговицей - не отличается от сюртука соседа; твоя шляпа - с той же болванки, что и шляпа на голове у лорда Безмоззгла, только что перед тобою взошедшего по ступеням клуба. Ты и он вместе зеваете каждый вечер в театре, сидя в ложе у самой сцены; вы воображаете себя любителями удовольствий, поклонниками моды, обладателями изысканного вкуса; в действительности же газета - вот законодатель ваших фантазий, вкусов, мнений и взглядов; из газет происходят ваши остроты и ваши суждения, ваши сведения и ваша мудрость, бедные вы пэл-мэлские олухи! Тупые рабы повременной печати, место, ныне занимаемое вами, принадлежало людям воистину большого и острого ума, знатокам моды и магистрам наслаждений - тому каких-нибудь полтора столетия назад.
Мы у Баттона - иначе говоря, под вывеской "Головы Турка", в знаменитой кофейне на Пэл-Мэл. Парики, парики за окнами, громко бранящиеся у крыльца носильщики портшезов (чьи украшенные гербами и коронками ноши сами говорят о знатности владельцев), толпа парчовых кавалеров, поднимающихся и спускающихся по ступеням крыльца, вокруг которых самый воздух насыщен благоуханием пудры и ароматических шариков, - все, все здесь выдает лондонский прославленный храм Ума и Моды. Место - угол Риджент-стрит. Еще не снесен Карлтон-хаус.
Величавый мужчина в алом бархате с золотом, попивая шоколад за одним из столиков, толкует с другом, чей кафтан тоже шит золотом, но являет следы времени, а может быть, вина или беспрерывной носки. У камина сидит маленький горбун в сером и читает "Морнинг кроникл", а по соседству некое духовное лицо в сутане и широкополой шляпе громким голосом и с сильным ирландским выговором беседует с господином, чьи звезда и лента через плечо, а также безупречный греческий профиль выдают его принадлежность к. британской аристократии.
А за окном стоят двое юношей в лохмотьях, один длинный, нескладный, золотушный, другой видом дик, беспечен и прекрасен - неоспоримое свидетельство Породы. Взоры их устремлены не на посетителей прославленного клуба, но на лакея Тимоти, который уносит горячие пончики - восхитительное блюдо, бывшее тогда внове, - со стола одного из пирующих.
- Желал бы я, Сэм, - сказал второй юноша, - иметь сейчас хоть часть Мэклсфилдского золота моей матери, чтобы и мы могли вкусить подобных яств и посидеть вон с теми добрыми молодцами и блестящими кавалерами.
- С такими начнешь, пожалуй, толковать о стоической философии и только вызовешь улыбку недоверия на лице баловня судьбы, - ответил названный Сэмом, - но есть минуты в жизни, когда История укренляет стойкость: вчерашнее учение облегчает нам сегодняшние невзгоды. Если наши финансовые возможности, Дик, ограничены, пусть твердость наша восполнит упущения Фортуны. Пончик, алкаемый нами ныне, завтра нам будет без надобности. Да, мы бедны и голодны, но разве мы менее счастливы, Дик, чем вон тот унылый сластолюбец, безрадостно вкушающий яства, коих алчешь ты?
