Н Ляшко - Пятая камера

VII

Кривой повторяет кусочки подслушанной Кузькиной молитвы и кивает на блекнущий за окном сад:

— Сад-то, сад, выйти поглядеть бы, а?

— И без сада цел будешь! — ворчит конвойный.

— Ну, и не надо. И-и, беда какая. У мине, как хочешь знать, сад получше отого. Вишни этой, сливы, и сморода есть. Прошлым летом грушу прхпцепил. Окляматься должна. Бессемянка будет, чисто канфет.

Из кабинета следователя выводят Обрубка:

— Следующий!

Кривой одергивает бороду, боком проходит за дверь и вытягивается.

— Студнев?

— Я самый, ваше благородие.

— Постарел. Видишь, до чего дела лошадиные довели тебя.

— Худо, что и говорить. Вот хоть бы столичко хорошего, — Кривой показывает следователю кончик мизинца, — а то ни-ни. А вить, запонапрасну я. Ну, хоть бы там что, не жалко б, а то вить…

— Ну, ну, поймали тебя, ранили…

Кривой таращит глаз:

— Ранили-и? Да это мало ли что? Это и вы, примерно, пойдете в проходку леском, а я в вас-бах! — стало быть, и вор вы?

— И глаза вот у тебя нет.

— Я и не говорю, что есть. Что правда, то правда: калека я. Так за это и страдать должен? Ни свет, ни заря, а я в лесе. Гнался за лисой, а она, сами знаете, анафема, а тут еще туман был, я на колючку и напоролся.

— И ухом на колючку напоролся? — улыбается следователь.

— Эта? — оттопыривает Кривой простреленное ухо. — Эта парнишкой еще. Ружье у мине было, чистая негодь, хоть кинь, а достатки наши на новое не тово. Я в зайца бац из него, а это самое, пистон куда вдевается, бац оттеда да прямо по уху мине, так кровь и потекла. Это что, все под богом…

— Конечно. Только доктор говорит, что ухо твое прозтрелено.

— Дохтур? — возмущается Кривой. — Да что они, вроде бога пли как? Сколько годов прошло, как тут узнать?

Это как же? Ножом откромсаете вы себе палец, а он будет говорить: не-ет, это топором сделано? Не верьте вы, ваше благородие.

— Как же не верить?

— А так. Я вам скажу. Я все знаю. Заболел раз сын у мине. Дохтур наш, Лексей Петрович, поглядел и отрезал: ну, Яков, крыш ему. Баба выть. Ну, а я, хоть и темный, думаю: нет, погоди. Беру сына да до бабки. И что ж вы думаете? И по ею пору живой. Вот, вить, а вы-дохтур.

Оно, слов нет, образованность ихняя капиталы зашибает им, а только это что ж? Выходит, он лучше мине знает, как и что я сделал?

Кривой глядит на мелькающие под руками следователя страницы «дела» и думает: «А ловко я ему загнул, я могу, даром, что мужик. Ты на испуг Якова не бери».

— Вот видишь, — говорит следователь, — темно в твоем деле. Делай, как хочешь, но я советую сознаться.

— Да, вить самый я безвинный. Темный, что и говорить, всякий обидит миня. Ослобоните, ваше благородие. Старый я.

Кривой глядит на следователя и подмигивает ему:

— Право. Медку бочоночек привезу вам, за-миллион верст, можно говорить, коней обойду, вот истинный бог.

— Да пойми ты: тебя люди видели с лошадьми.

— Удивительно мине!

— Чему тут удивляться? Слушай…

Следователь шуршит страницами и пересказывает «дело»: он, Кривой, отравил собак и вывел четырех лошадей; на опушке его увидели охотники и погнались за ним; у озера он бросил трех лошадей, на четвертой поскакал дальше, был ранен в ногу, упал с лошади и спрятался в хворост.

— Вот. Да и вообще промышлял ты лошадками.

— Да кому вы верите? А что покойник батюшка, дай им бог царство небесное, промышляли, так я тут не причина. Нет их в живых, они сами перед господом ответ будут держать. А на озеро охотиться я шел, слабость это моя.

— Ты ехал, а не шел. И ружья при тебе не было.

— Кинул. Я вить пужливый. Слышу-кричат, палят, затрясся-и давай бог ноги. Так, поди, и пропало ружье: в пенек я его куда-то, в трухловину пихнул. Самый я безвинный! Ослобоните, вот как отблагодарю, право…

И Кривой опять подмигивает следователю:

— Вот истинный бог, я не постою, ничего не пожалею.

Следователь сердито спрашивает:

— Не хочешь сознаться?

— Правду говорю, как перед богом… вить, ваше благородие…

Кривой порывается упасть на колени. Следователь кричит, конвойный берет Кривого за локти и толкает в переднюю:

— Будет, будет тебе….

VIII

— Ну, что, помогла молитва?

Обрубок тоскливо машет рукой.

— Вот видишь, — соболезнует Узколоб. — Говорил я, возьми молитву у Кузьки и у надзирателя. Одна мимо, другая, гляди, зацепила бы.

— Значит, молитва надзирателя может помогать? — подбегает Кузька. — Пьет он нашу кровь, собакой стоит над нами, а молитва его может помогать?

— Я… да ты стой, я говорю, надо бы на случай взять…

— На случай! Тоже арестанты! Вы настоящих арестантов и не видали. И ты гляди у меня! — грозит Кузька Обрубку. — Не вертись. Какую молитву брал у меня?

— Известно, чего уж.

— Нет, ты стой. Ты говори. За ускорение дела брал?

Ага! Следователь дело закончил? А ты что, за семь фунтов сахару хотел выйти на волю? Я тебя насквозь вижу: не помогла, мол, молитва, платить не станут

— Заплачу, подавись!

— У меня глотка большая, а ты не заплати только…

— Трясусь весь.

— Трясись! Ну, трясись! — зеленеет Кузька и бьет Обрубка по уху. Трясись! Думаешь, карцера боюсь?

На, подхватывай!

Обрубок кидается на Кузьку. Арестанты спинами заслоняют волчок. Обрубок хочет схватить Кузьку, а тот извивается и наносит ему удар за ударом. Дверь вздрагивает, и все отбегают от нее:

Надзиратель распахивает дверь и вызывает Обрубка:

— Собирайся до суда на волю.

Избитый Обрубок хватает вещи, кричит:

— Кузька, до поверки передачу принесу! — и в пояс всем кланяется. Прощайте, братцы. Спасибо, Кузька!

— Повесься на своем спасибо!

— Не серчай, я живым духом.

Многие глядят на Кузьку и шепчутся:

— Вот ведь как, а?

— Смеялись, а молитва помогла…

Кузька притворяется злым и торжествующе думает:

«Ага, теперь я вас, чертей серых, постригу».

IX

Клочкова и Узколоба повели на суд, и камера нетерпеливо ждет их. У стены то и дело становится кто-нибудь на колени, на его плечи подсаживают другого, и тот глядит через мутное окно на дорогу:

— Не-эт, не видно еще.

— Узнать бы, злой ли суд?

Под вечер в глубине коридора раздается:

— Ведут!

Все вскакивают и зовут Кузьку:

— Иди, ты скорей узнаешь.

— Эх, все труса празднуете!

Кузька взбирается на плечи, глядит на шагающую по дороге партию арестантов и качает головой:

— Не ладно что-то: носы повесили.

— Марш с окон! — от ворот кричит надзиратель.

— Лай, лай, в сторожа возьму, — лениво отзывается Кузька.

Скрипит калитка. Партия входит во двор, и из окон несется:

— Ну, как?

— Ванька, что?

— Полтора рот.

— Узколоб?

— Пять каторги.

— А бабы?

— По году тюрьмы.

— Святой, эй?

— Два с половиной арестантских рот.

— Спускай! — командует Кузька. — Никого не оправдали. По закону, значит. Ну, я хоть крал, а Клочков, Узколоб, Бурмистров? Чтоб им провалиться с законом вместе!

Арестанты подавленно разбирают пахнущий кашей кипяток. Похрустывает сахар, из чайников в чашки журчат бурые струйки. В нижнем этаже раздается удар молотка по наковальне. Арестанты настораживаются.

— Заковывают тех, кто каторгу получил, и нашего Узколоба.

Звенья кандалов дребезжат на наковальне. Лязг цепей с лестницы врывается в коридор и все ближе, ближе. Гремит дверь, входят Клочков и закованный Узколоб.

— С подарками к вам.

Узколоб улыбается и будто спрашивает: «Ну, хорош я?»

— А подкандальники и ремни где? — спрашивают его.

— Не дали, завтра, говорят.

— Эх, ты, а еще каторжник! А ты, святой, что?

— Да что, — разводит руками Клочков, — и меня господа к делу определили.

— Значит, чорт большую силу имеет?

— Тут ему самое разгулянье.

Клочков вздыхает.

— Пойдем чай пить, — берет его под-руку Кривой. — Не милуют нас. Пей, на вот бублик.

— Спасибо. Прямо самого себя жалко стало. Я им правду говорю, и они видят же, понимают, а сами в эту самую арестантскую роту. Это меня-то, старика, а? Образованные…

— Образованные! Пока учится и голодует, так такой чувствительный, по политике шибает, а выучился-хлоп! — он уже следователь, а там судья. Политику по боку, закон в зубы и душит, фамилии не спрашивает. Окрутит тебя, в могилу положит-не ворошись. Вот тебе и образованные.

Кузька и Лотошник учат Узколоба без шума ходить и бегать в кандалах и показывают, как легче сбить их с ног.

— Ладные браслеты, деляга носил их до тебя.

Кривой глядит на Узколоба, зябко проводит рукой по ноге и мотает головой:

— Вот вить. Был парень, а стало вон что. Вроде беглая собака с привязью.

— Э-э, не говори! — машет рукою Клочков. — До безвозможности мордуют.