Н Ляшко - Пятая камера

Н. Ляшко

Пятая камера

I

— Слышь, Кривой, признайся, сколько на своем веку коней увел?

— Я? Что ты?

— Ну, ну, брось прикидываться: мы всё знаем. Говорят, ты колдун в коневых делах.

— Колдун не колдун, а коней со сто, а то и боле увел.

— И всё сам?

— Во первах с покойником батюшкой, царство им небесное, а опосля сам.

— И ни разу не попадался?

— Попадался, как же, только я из рук счастливо выходил.

— Все чистоганом рассчитывался? То глаз отдашь, то кусок уха, то клок волос.

— Было и это, как же…

— Оно и видно: ишь в какой блин лысину развезло!

Иной подумает, бог лба прибавляет, а это мужики выдрали.

— Было, драли, как же…

Усмешки Кузьки и Лотошника не нравятся Кривому.

Он умолкает и задумывается о доме. Пасека, небось, запущена, сад бурьяном зарос, яблони мальчишки палками пообтрепали. Эх, пройтись бы сейчас по своему садку, оглядеть все и махнуть с удочками на реку! В жару голавль жадно берет на кузнечика.

Вчера надзиратель принес три колоса ячменя и привязал их к веревке звонка на тюремном дворе. Ветер перекинется через стену, шевельнет веревку, колосья и дрожат, двигают усиками. Ух, аспиды, как научились мужику душу выматывать: вот, мол, гляди на колосья, думай, знай, что скоро жатва. Поля, косцов и вязальщиц будут обдувать ветра. Молодежь затянет песни, перепела будут подпевать. Эх! размахнуться бы косой-матушкой, но сиди вот, слушай ругань, жди. А чего ждать? Принесут поганый обед, а там придет вечер, сон, а завтра опять то же самое.

Больше всего Кривой боится, как бы жена не отдала сыну спрятанных денег. «Он подъедет, выклянчит. Сам бы взялся, чем зариться на отцовский хребет. Сынок тоже!» Эх, не таким в молодости был он! Ого! Отцу не удалось украсть лошадей, он сам увел бы их, чтоб отвести глаза. А от нынешних жди.

Эхо зудом напоминает Кривому о кражах, о погонях, о мужичьих расправах. Он мотает головой и плетется в угол камеры. Там сухой, чахоточный грек сдает карты.

За его руками следит белобрысый парень.

— Полтина, даму.

— В лоб, еще?

— Десятку, пятак очко.

— Рази-два, рази-два… еще?

— Рубель, восьмуху.

— Рази-два… моя… на что йдошь?

— Башмаки в три целковых.

Глаза грека мерцают, сухие пальцы шевелятся, как свечки. Белобрысый проигрывает ему башмаки, рубаху и пачку чаю. Голос и руки его дрожат, со лба катится пот.

«Сбрендил парень», — думает Кривой и озирается. Людей в камере много, а поговорить не с кем: одни попали в тюрьму случайно, другие и воровали, и грабили, и убивали, а нет в них ума, — умеют только в карты играть, потешаться друг над другом да вспоминать, как пьянствовали и гуляли с бабами.

Кривой идет к уткнувшемуся в книгу лысому Клочкову и бормочет:

— Что-то у мине, Егорыч, на душе не того…

Клочков отрывается от книги и говорит:

— Сказывается, брат.

— Что сказывается?

— А то, что крал ты, обижал людей.

— Поехал! — раздражается Кривой. — А скажи ты мине к примеру, у кого я крал, кого обижал? Чего ты мине голову грызешь, как дураку?

— Да ты стой. Коней уводил ты у богатых.

— А тебе жалко их?

— Не жалко. А продавал ты коней кому? Ага, вот и сидят безвинные, как я. Приводит мужик коня. «Купи», — говорит. Я и купил, а кабы знатье, что краденый, да бог с ним! Вот и взяли меня, ославили. Не обида это?

— Удивительно мине, — бьет себя по колену Кривой, — чего ты мелешь? Я коней разве продавал? Продать, думаешь, легко? На это голова нужна. Я только украдь, а уж там ее, голубушку, и выкрасят, и бумагу на нее добудут, а ты: «Продавал, обижал». Мое дело особое. И не про это я говорю. Душа у мине не на месте, а ты все свое…

Клочков закладывает в книгу палец и горячится:

— Ас чего она не на месте? Ты думаешь, украл, убеги вся- тут? Погоди. Сделал ты неправильность, вот она в душе и гнет свою линию. Пасека у тебя, сад, дом, веялка.

Этого без худа не нажить. Богачей не любишь, а сам беднее? Вот, и не спорь: ты уже старый, тоска заберет, помутнение найдет…

— Во-о, помутнение, старый, — разводит руками Кривой. — Как пятьдесят годов с хвостиком, так и старый уже?

Раньше не по стольку жили. Тебе что? Сиди да читай.

А как я не обучен? Да и чего читать? Я и без чтения знаю.

Я, может, в тыщу разов правильнее другого, даром, что темный. Мине б из тюрьмы выйти, а там твое помутнение и не подступится…

— Подступится, раз спорченный.

— Ты только без порчи. Знаем мы вас: в книжку дуду-бу-бу, а подвернется краденая коняка, так давай, давай: рады дешевке.

II

Под вечер Кривого обжигает шопот соседей о чудесной арестантской молитве. Шепчутся о- ней коренастый парень, по прозвищу Обрубок, и длинный, убивший жену, мужик, которого в камере зовут Узколобом. От их шопота Кривого обмахивает запахом дома, свежеиспеченного хлеба, и он оживляется.

— А кто такую молитву знает? Рябой Кузька? Мм, чудно-о!

Кривой сдвигает брови: нет, не может Кузька знать дельной, помогающей арестанту, молитвы. Куда ему?

Он до пены на губах ненавидит конокрадов, всех задирает, у новичков отбирает последнюю копейку.

— Что-то мине не это. Вы вправду?

— А ну да! Давай возьмем, на троих дешевше выйдет. А?

— Неохота на пушку итти.

— На пушку? Ну, как хочешь, а мы возьмем. Кузька, иди сюда!

У изрытого оспой Кузьки вдоль щеки сизеет шрам.

Он идет так, будто собирается ударить кого-то и, не дослушав Обрубка, скупо соглашается:

— Можно…Сколько дашь?

— А пособит?

— Не ты первый.

— А ты почем за молитву берешь?

— Со своих не много: пять фунтов сахару и фунт махорки.

— Что ты? Где у меня такие деньги?

— Мерин моего деда лучше врал, да сдох.

— Да ей-богу, ты постой…

— Не выгодно стоять. Скупишься? — выпрямляется Кузька. — Хочешь, как сказал?

Кузька медлит немного и горячится:

— Не хочешь? Ну тогда семь фунтов сахару и два фунта махорки. Хочешь? А то еще прибавлю.

Обрубок потеет и соглашается:

— Ладно уж…

— Вот, в другой раз не брыкайся. Молитву получишь потом. Так?

Обрубок кивает, и Кузька зовет грека играть на семь фунтов сахару. Они садятся друг против друга на одеяло, Кузька, наклонив голову, не сводит глаз с мелькающих рук грека. Он играет осторожно, затем удваивает ставку, выигрывает раз, выигрывает два.

Пальцы грека двигаются медленнее, а голос Кузьки твердеет, звенит. Обыграв грека, он втягивает в игру других, выигрывает деньги, самодельную бритву, сахар, чай, обувь, белье, платье. Ему везет. Движения его точны и стремительны. Он будто не замечает, как сменяются проигрывающиеся, холодно спрашивает:

— Еще? На сколько? Что? Моя. На что играешь?

Ставь на кон… режь… моя… Чист? Или еще? Уходи.

В долг не играю. Не занимаю… Ты? Садись…

Возле него ворох вещей. Он обводит взглядом камеру и кричит:

— Кто еще? Налетай! Не хотите? Дело ваше, счастье наше.

Он щедро платит хозяину карт проценты с выигрыша, тут же выигрывает эти проценты, меняет казенное холщовое белье на только что выигранное вольное, надевает сатиновую рубаху, диагоналевые брюки, прячет деньги, в изголовье складывает вещи, закуривает и ложится на нары. Все глядят на него и шепчутся:

— Вот везло-то.

III

Арестанты гуськом ходят по выбитому ногами каменному кругу на тюремном дворе. Из-за стены им виден телеграфный столб и макушка побуревшего холма.

— Кругом арш! — командует надзиратель.

Арестанты оборачиваются и идут по кругу в другую сторону.

— О-о, гляди, гляди!

На холме появляется баба в розовой юбке и в голубом платке. Она из-под руки вглядывается в арестантов, срывает с головы платок и по-деревенски плачет.

— Эге, птица голосистая!..

— Чья это?

— Моя, — угрюмо говорит Обрубок.

— Покажи ей кулак: чего она распелась тут?

Обрубок машет жене рукой и свирепо шипит:

— Иди, иди отсюда!

Баба плачет громче и то скрывается за стеной, то выплывает из-за нее. Ветер треплет ее платок и доносит слова:

— Де-эточки-и малы-е-еэ…

— Э-э, чорт!

Кузьке тошно: однажды сестра вот так же причитала над ним. Он вспоминает родную хату, огород, грозит жене Обрубка кулаком и кричит:

— Замолчи, холерра!!

— Цыц, а то в карцер!

— А чего она ревет?

В дверях появляются начальник тюрьмы и старший надзиратель.

— Кто кричал? Ага, в карцер!

— За что?

— За то, что кричал.

— А ей можно? — указывает Кузька на бабу. — Воет, хоть картину с нее пиши.

— Ты разговаривать? В карцер!

Надзиратели волокут Кузьку в тюрьму, и вскоре из окна полуподвала вырывается гул шагов, брань, треск захлопываемой двери и крик:

— Остынь!

— Ладно, остыну! — из карцера кричит Кузька и ухарски запевает: