Ромен Роллан - Николка Персик
Ракун был жирен, с круглым розовым лицом, с мясистыми подушечками на лбу, над самыми глазами; вид у него был слащавый, не глупый, но и не добрый. Он это доказал на деле. С первых же мгновений он знал совершенно точно то, что ему угрожало. Только мелькнула молния страха и ярости в глазах его серых, закрытых под комочками век. Тотчас же он спохватился и властным голосом спросил нас, по какому праву мы хлынули в обитель закона.
Я сказал:
- Мы пришли, чтоб очистить твою кровать.
Он стал пуще негодовать. Тогда Сулой:
- Не время, Ракун, угрожать нам. Вы здесь обвиняемый. Послушаем-ка оправданье ваше. Начинайте. Тот внезапно иную песенку затянул:
- Дорогие мои сограждане, я просто не понимаю, что вы от меня хотите. Кто жалуется? И на что? С опасностью для жизни не остался ли я, чтоб охранять вас? Все другие бежали, мне пришлось одному отбивать и воров, и чуму. В чем укоряют меня? Почему? Я ли виновен в беде, которую я же устранить стараюсь?
- Знаем, - сказал я, - знаем: усопшему мир, а лекарю пир. Ты, Ракун, врач, врун, откармливаешь крамолу, упитываешь чуму, а потом выжимаешь вымя обеим твоим скотинам. Соглашаешься ты с ворами. Поджигаешь наши дома. Тех предаешь, которых ты должен хранить, тех направляешь, которых ты должен бить. Но скажи нам, изменник, из трусости или из скупости творишь ты эти дела? Что на шею подвесить тебе? Какую надпись? "Вот человек, продавший свой город за тридать серебреников?" Тридцать серебреников? Что за счеты! Поднялись цены со времен Искариота. А не то: "Вот старшина, который, желая шкуру спасти, пустил в оборот шкуры сограждан". Он опять пришел в ярость и сказал:
- Я поступил как нужно, это право мое. Все те дома, где харчевала чума, я сжег. Таков закон.
- И ты навечаешь заразу, ты отмечаешь крестом жилище всех тех, кто тебя называет врачом. "Кто хочет собаку свою утопить, говорит, что взбесилась она". Но ты ведь позволил мятежникам грабить дома зачумленные? Так-то с чумой ты воюешь?
- Я не мог удержать их. Вам же лучше, если грабители эти потом околеют, как крысы. Двойной удар. Полная чистка!
- Ишь ты, - значит, ты с вором идешь на чуму, а с чумою на вора! И так, помаленьку, дойдешь до того, что останешься ты победителем в разрушенном городе! Я же говорил! Умер больной, и болезнь умерла, один только лекарь все здравствует... Полно, Ракун, мы с этого дня постараемся как-нибудь, друг, обойтись без твоих услуг, будем сами лечиться; но так как за всякую помощь должно заплатить, мы для тебя приготовили...
Гайно прогремел:
- Постель на погосте.
Это было как будто в свору кинули костью. Бросились все на добычу, с воем; и один закричал:
- Уложим младенца! Младенец, по счастью, забился в куток, и, прислонившись к стене, бледный, смотрел он на морды, готовые цапнуть. Я удержал собак:
- Цыц! Дайте мне...
Они сделали стойку. Несчастный, затравленный, голодный, розовый, как жижка, дрожал от страха и от холода. Мне его жалко стало:
- Ну-ка, натяни порты! Достаточно мы любовались, дружок, твоим задом.
Смеялись друзья до упаду. Я воспользовался мигом затишья, чтобы их образумить. Зверь меж тем влезал в свою шкуру; зубы у него говорили, и взгляд был недобрый: чувствовал он, что опасность миновала. Он оделся и, уверенный в том, что еще не сегодня зайчишку затравят, при- ободрился и принялся нас поносить; он называл нас бунтовщиками и угрожал покарать нас за оскорбленье начальства.
Я сказал:
- Ты.уж не начальство. Шеффен, тебя я свергаю.
Тогда-то обрушился он на меня. Желанье отомстить взяло верх над осторожностью. Он сказал, что знает меня насквозь, что я советами своими вскружил голову этим полоумным буянам, что на меня падет вся тяжесть их преступленья, что я негодяй. В своей ярости он резким, свистящим голосом ругал меня, вываливал за кучей кучу крепких словечек.
Гайно спросил:
- Прикончить его, что ли?
Я сказал:
- Ты хитро сделал, Ракун, что меня разорил. Ты хорошо знаешь, что я не могу повесить тебя, не навлекая на себя подозренья: отомстил-де за сожженье дома своего. Однако тебе, подлецу, пеньковый ошейник был бы к лицу. Но мы другим предоставим право тебя им украсить. Подождешь, с тебя не убудет. Главное то, что мы держим тебя. Ты ничто. Мы срываем с тебя твою пышную ризу. Мы отныне беремся за руль и за весла.
Он сказал:
- Персик, знаешь ли ты, что в ставку идет?
- Знаю, братец, - моя голова. И я ставлю ее. Коль проиграю - выигрыш городу.
Повели его в тюрьму. Он нашел в ней теплое местечко, недавно занятое старым сержантом, которого засадили за неисполненье его приказанья. Пристава и привратник городской думы теперь, когда дело сделано было, наш поступок одобрили, сказав, что они всегда думали, что Ракун - предатель. Не думай, а действуй!
***
До сих пор замысел наш исполнялся гладко - будто скользил рубанок по ровной доске, узлов не встречая. Это меня удивляло.
- Где же разбойники? Вдруг пронесся крик:
- Пожар! Вот оно что! Грабили они в другом месте. От запыхавшегося человека мы узнали, что они всей шайкой растаскивали склад Петра Пуляхи, жгли, били, пили, били-билибом. Я сказал спутникам:
- Пойдем! Им скрипки нужны, чтобы плясать! Мы побежали на Мирандолу. С вершины холма виден был нижний город, и оттуда, среди ночи, поднимался неистовый гул. На башне святого Мартына, задыхаясь, гремел набат.
- Друзья, придется спуститься, - сказал я, - туда, в этот ад. Жаркое будет дело. Все ли готовы? Да, ведь нужно вождя! Сулой, не избрать ли тебя?
- Нет, нет, нет, - залепетал он, отступая, - не хочу. С вас довольно того, что я в полночь по улицам принужден разгуливать с этим старым пугалом. Что нужно, выполню, но какой же я вождь? Прости, Господи, нет у меня своей воли...
Я спросил: - Кто же возьмется?
Но те - ни гугу. Знал я их, молодцов! Говорить, ходить - это туда-сюда. Но вот действовать - тут уж беда. Привыкли они, мелюзга мещанская, с судьбою хитрить, колебаться, торгуясь, ощупывать сто раз подряд полотно на прилавке, а там, глядь, и случай прошел, и полотно полиняло! Случай проходит, я руку вытягиваю.
- Коль не хочет никто, что ж, я за это берусь, я!
Они воскликнули:
- Да будет так!
- Только должны вы слушаться меня, не рассуждая! Иначе - погибли мы. До утра я предводитель. Завтра - судите. Решено?
Отвечали все:
- Решено!
Мы по склону сошли. Я шел впереди. Слева шагал Гайно. Справа Бардашка, городской глашатай, со своим барабаном. У входа в предместье, на площади, мы уже стали встречать необычайно веселые толпы, целые семьи, жены, мальчики, девочки, которые по простоте душевной устремлялись туда, где грабили. Скажешь, праздник. Иная хозяйка захватила с собою корзинку, будто на рынок шла. Остановились они, чтобы полюбоваться нашим полком; и ряды их вежливо сторонились перед нами; они не понимали и слепо следовали сзади. Один из них, паричник Паршук, бумажный фонарь мне поднес под самый нос, узнал и сказал:
- А, Персик, друг сердечный, ты вернулся... Что ж - как раз!.. Вместе выпьем.
- На все есть время, Паршук, - отвечал я. - Выпьем мы завтра.
- Ты стареешь, друг мой Николка. Пить можно всегда. Завтра вина уж не будет. Они разливают его. Скорей! Или, быть может, сентябрьская дань тебе стала противна теперь?
- Мне противно краденое.
- Краденое? Да нет - спасенное. Когда горит дом, нужно ведь быть дураком, чтоб оставить все лучшее в нем!
Я его отстранил:
- Вор!
И прошел.
- Вор! - повторили Гайно, Бардашка, Сулой, все остальные.
Прошли они. Тот был сражен; потом я услышал гневные крики его; и, обернувшись, увидел, что бежит он, кулак показывая. Мы притворились глухими, слепыми. Нас обогнав, он внезапно замолк и стал рядом шагать.
Достигнув берега Ионны, мы увидели, что по мосту невозможно пройти. Народ так и кишел. Я приказал бить в барабан. Ряды раздвинулись, не очень понимая, в чем дело. Мы вошли кабаном, но тут же застряли. Я увидел двух знакомых сплавщиков, короля Калабрийского и Гада. Они сказали мне:
- Стой, стой, господин Персик! На кой черт вы влезли сюда со своей телячьей шкурой и всеми этими ряжеными, важными, как ослы? "утку ли шутите или впрямь в поход собрались?
- Ты угадал, Калабрия. Смотри, я до зари предводитель и иду город свой защищать от врагов.
- Враги? Что ты, с ума сошел! Кто же они? - Да те, кто там поджигает.
- А тебе-то что? Твой дом ведь давно уж сожжен (сожалеем; это, знаешь, ошибка была). Но дом Пуляхи, этого повесы, разжиревшего на счет трудящихся, этого вертуна, гордящегося шерстью, которую он состриг с нашей спины, дом Пуляхи, оголившего нас, презиравшего нас с высоты своей добродетели, - это иная песенка. Обворовавший его попадет прямо в рай. Не мешай! Тебе-то что? Не хочешь - не грабь, но не смей нам мешать! Терять нечего, а выгоды - ух!
Я сказал (тяжело мне было бить этих жалких олухов, не постаравшись их сначала образумить):
- Нет, потерять можешь все, Калабрия. А вот честь нашу нужно спасти.
- Нашу честь! - сказал Гад.
