Ромен Роллан - Николка Персик
Мальчик почесал у себя за ухом:
- Трудность не в том. Не хочется мне вас покидать.
- Спрашиваю ли я тебя, что хочешь ты и чего не хочешь? Я хочу, я. Ты должен слушаться.
Он упорствовал. Я сказал:
- Будет!
И видя, что он, малыш, беспокоится о судьбе моей:
- Я тебе не запрещаю бежать бегом. Когда все исполнишь, ты сможешь меня нагнать. Лучший способ помочь мне - это подвести подкрепление.
- Я приведу их, - сказал он, - будут нестись они, Куртыга и Никола, сломя голову, обливаясь потом, задыхаясь; коль нужно будет, привяжу им к хвосту кастрюлю!
Он полетел как пуля, потом остановился опять.
- Хозяин, скажите мне толком, что хотите вы предпринять!
С важным, таинственным видом я отвечал:
- Я уже знаю! - (Душа вон, ничего я не знал!)
x x x
Вечером около восьми я прибыл в Клямси. Под золотыми облаками село красное солнце. Ночь только-только начиналась. Что за славная летняя ночь! Но некому было наслаждаться ею. Ни зевак, ни сторожей у городских ворот. Входишь как на пустую мельницу. На большой улице тощая кошка грызла корку; увидя меня, ощетинилась, потом улепетнула. Дома, зажмурясь, казали деревянные мертвые лица. Ни звука. Я подумал: "Все они умерли. Я пришел слишком поздно".
Но вот почуял я, что за ставнями слушают уши звон шагов моих. Я стал стучать, кричать:
- Отворите! Дверь и не дрогнула. Подошел я к другому дому. Постучал снова ногой и дубиной. Изнутри мне послышалось - будто шурк мышиный. Тогда я понял.
- Зарылись они, несчастные! Шут их дери, покусаю им ляжки!
Кулаком, каблуком я стал барабанить по ставням книжной лавки:
- Эй, братец! Эй, Денис Сулой, сукин сын! Все раскатаю, коль не откроешь. Открой, каплун, я - Николка Персик.
Тогда (как будто от прикосновения феиной волшебной палочки) все ставни растворились, и я увидел на подоконниках, по бокам улицы, словно ряды луковиц, растерянные лица, уставившиеся на меня. Они глядели, глядели, глядели... Я и не знал, что я так прекрасен; ощупал я себя. Расплылись сморщенные их черты. Они, казалось, довольны были.
"Добрые люди! Как любят они меня!" - подумал я, не признаваясь себе в том, что радость их была внушена моим успокоительным присутствием в сей час, на сем месте.
Тогда-то завелась беседа между Персиком и лукавцами. Все говорили сразу; и, один против всех, я держал ответ.
- Отколе? Что делал? Что видел? Что хочешь? Как мог ты войти? Где ты пролез?
- Стойте, стойте! Не горячитесь. Я рад заметить, что язык-то у вас остался, хоть душа ушла в пятки, а пятки - в землю вросли; Эй, что вы там делаете? Выходите-ка, полезно вдыхать свежесть вечернюю. Штаны, что ли, украли у вас, что вы сидите дома?
Но вместо ответа они спросили:
- Персик, на улицах, пока шел ты сюда, кого ты встретил?
- Дураки, кого же я встретить мог, раз вы все взаперти?
- А буяны?
- Буяны?
- Они грабят, сжигают.
- Где же?
- В Беяне.
- Так пойдем задержать их! Что же вы притаились в курятне?
- Мы свой дом сторожим.
- Коль хотите свой дом оберечь, помогайте чужим.
- Мы в первую очередь, ибо спешим. Всякий свое добро защищает.
- Да, я знаю погудку: люблю я соседей своих, но нет мне дела до них. Слепцы! Вы играете на руку разбойникам. После соседей вы попадетесь. Каждый пройдет через это.
- Шеффен Ракун нам сказал, что лучшее в данном случае - притулиться до тех пор, пока порядок не будет восстановлен.
- Кем?
- Господином Невером.
- До тех пор немало воды протечет под мостами. Господин Невер занят своими делами. Когда он вспомнит о ваших, то будет уже поздно. Вперед, дети, вперед. Тот права на жизнь не имеет, кто ее защищать не умеет.
- Они вооружены, неисчислимы.
- Не так черен черт...
- У нас нет вождей.
- Будьте ими.
Они продолжали болтать, из того, из другого окна, как птицы на жердочке; пререкались они, но - ни с места. Я выходил из терпенья.
- До зари, что ли, вы заставите меня здесь простоять, посередине улицы, нос задирать, шею вывертывать? Я не пришел сюда затем, чтобы распевать у вас под окнами, пока вы там зубами щелкаете. То, что хочу вам сказать, спеть нельзя, и кричать о нем тоже не следует! Отворите!
Отворите мне, ради Бога, а то подожгу я всю улицу. Эй, выходите, самцы (коль еще таковые остались); довольно и кур, чтобы насест беречь.
Полусмеясь, полубранясь, одна приоткрывалась дверь, потом и другая; осторожно высунулся нос, потом и весь зверь, и как только вышел один, все, как овцы, последовали. Всяк норовил заглянуть мне в глаза.
- Ты вылечился?
- Здоров, как вода.
- И никто на тебя не напал?
- Никто, разве стадо гусей, шип пустивших мне вслед.
Увидя, что эта двойная беда с меня сошла, как с гуся вода, они свободней вздохнули и нежней полюбили меня. Я сказал:
- Вглядитесь же: тело-то цело. Части все налицо. Нет, ни одной не пропало. Хотите очки мои?.. Цыц, будет с вас. Завтра яснее увидите. Время не ждет, вперед, полно дурачиться. Где бы могли мы переговорить?
Гайно сказал:
- У меня в кузнице.
В кузнице у Гайна, где пахло копытом, где почва была лошадьми утоптана, мы скучились в ночи, как стадо.
Заперли двери. На полу мерцал огарок, и огромные, перегнутые тени наши плясали по своду, черному от копоти. Все молчали. И внезапно, все разом, заговорили. Гайно взял молот и ударил по наковальне. Звук этот прорвал гул голосов. Сквозь пройму вошла назад тишина. Я ею воспользовался:
- Пощадим легкие. Я уже знаю, в чем дело. Разбойники - у нас. Ладно! Выставим их.
Те сказали:
- Они слишком сильны. За них - сплавщики.
- Сплавщиков томит жажда. Им не нравится смотреть, как пьют другие. Я вполне понимаю их. Никогда не нужно искушать Бога, и тем более сплавщика. Раз вы допускаете грабеж, не удивляйтесь, что иной - будь он и не тать может предпочитать, чтобы плод воровства был у него, а не у соседа в кармане. К тому же повсюду есть добрые и злые.
- Но ведь шеффен Ракун запрещает нам двигаться: в отсутствие остальных, наместника, стряпчего, надлежит ему оберегать город.
- Оберегает ли? - Он говорит...
- Оберегает ли, да или нет? - Стоит только взглянуть!
- Ну, так мы примемся за это.
- Шеффен Ракун обещал, что, если мы притулимся, нас пощадят. Бунт останется в пределах предместий.
- Откуда он это знает?
- Пришлось ему заключить с ними союз, вынужденный, насильный.
- Но ведь союз - это преступленье! - Этак-де лучше, проведу их.
- Кого ж он проведет, вас или их?
Гайно снова стукнул по наковальне (такая уж была у него привычка, он, так сказать, шлепал себе по ляжке) и сказал:
- Персик прав.
У всех был вид пристыженный, пугливый и злобный. Денис Сулой нос повесил:
- Если б все говорить, что думаешь, многое можно было бы рассказать.
- Что ж, говори, зачем молчать? Все мы здесь братья. Чего ж вы боитесь?
- Самые стены слышат.
- Ах, вот как! Ну-ка, Гайно, возьми-ка молот, стань-ка перед дверью, дружище... Первому, кто захочет войти или выйти, вдвинь череп в живот! Слышат ли стены или нет, клянусь я, ничего они не передадут. Ибо когда выйдем мы, то сразу же выполним решение, которое примем сейчас. А теперь говорите! Кто молчит, тот предатель.
Славный был гомон! Вся ненависть и страх затаенный так и хлынули. Они вопили, кулаки показывали.
- Он держит нас, лгун, мерзавец Ракун. Продал нас, Иуда, нас и добро наше. Что делать-то нам? Связаны мы по рукам. Все у него - сила, стража, закон...
Я спросил:
- Где скрывается он?
- В городской думе. Там он таится, ночью и днем, безопасности ради, и окружен толпой негодяев, которые блюдят его или, скорее, наблюдают за ним.
- Словом, он пленник! Ладно. Мы тотчас же пойдем освобождать его. Гайно, отвори дверь!
Они еще, казалось, не убеждены.
- За чем дело стало? Рассуждать не время.
Но Сулой сказал, почесывая темя:
- Шаг опасен. Драки мы не боимся. Но, Персик, в конце-то концов, права нет у нас. Человек этот - закон. Идти против него - значит брать на себя, как-никак, тяжелую...
Я прервал:
- ...от-вет-ствен-ность? Что ж, я беру ее. Не беспокойся. Когда я вижу, Сулой, что подлец подличает, я начинаю с того, что его оглушаю; а уж потом спрашиваю, как зовут его, будь он стряпчий иль Папа, все равно. Друзья, поступайте так же. Когда порядок в беспорядке, последний должен порядок восстановить и тем спасти закон.
Гайно сказал:
- Я с тобой. Он шел, вскинув на плечо молот, согнув огромные руки (только четыре пальца на шуйце, указательный был оттяпан); одноглазый, смуглый, высокий, широкий - он походил на движущуюся башню. А за ним спешили остальные, под защитой его спины. Каждый побежал в лавочку свою взять пищаль, а не то секач или боек. И, признаться, я не могу поручиться, что вернулись все: иной остался у себя, не найдя (бедняга!) своих доспехов. По правде сказать, нас оставалось немного, когда достигли мы главной площади. Тем лучше: остатки сладки.
По счастью, дверь городской думы была открыта: пастух был так уверен в том, что овцы его, не бекая, дадут себя остричь, что, пообедав вкусно, он и его собаки спали крепким сном праведных. В приступе нашем, что и говорить, ничего геройского не было. Голыми руками взяли мы подлеца, из норки вытянули мы его, беспорточного, как зайца ободранного.
