Питер Абрахамс - Во власти ночи
█
Круто повернув, машина въехала в ворота, распахнутые старухой гриквой. Через несколько мгновений машина стояла в гараже, рядом с крошечным старым автомобилем английской марки, который принадлежал Милдред. Старуха закрыла ворота на засов и поспешила в дом, чтобы быть наготове, если понадобятся ее услуги. Карл Ван Ас встретился с ней на первой ступеньке лестницы, которая вела к веранде.
— Хелло, Лена, — приветствовал он ее таким тоном, как будто они виделись только вчера.
— Хелло, мистер Карл, — ответила она с невозмутимостью, предполагавшей естественность долгих отлучек. Он поднял глаза вверх, на веранду, и где-то в глубине его души закопошилось возмущение: почему она не вышла навстречу! Но он тут же подавил это чувство. Он медленно пересчитал все шесть ступенек лестницы и вошел в открытую стеклянную дверь гостиной. Его обоняние защекотал густой запах роз. И когда, чуть погодя, она вышла из другой двери, у него было такое ощущение, будто он вот-вот упадет: он стоял робкий, неловкий, встревоженный — как в тот далекий день, когда он впервые осмелился заговорить с ней… Это единственная женщина, которую я хотел бы видеть своей женой!.. В следующий же миг робость, неловкость, тревога отпали. В душе разлился покой: с нее как будто свалилось тяжкое бремя. Здесь, по крайней мере, он не одинок; здесь, рядом с ней, еще возможно успокоение… Но успокоение — опасная слабость в этом осажденном мире… Он пытался смотреть на нее зоркими глазами рассудка, но чувство притупляло его зрение, а воспоминания о волнующих мгновениях близости дробили ее образ: он видел перед собой целую вереницу лиц, принадлежавших этой женщине, которую он знал много лет, заполненных краткими тайными свиданиями… Только женщина способна на такое постоянство.
По лицу Милдред Скотт пробежала тень, выдававшая некоторое волнение, но затем на губах появилась ничего не выражающая вежливая улыбка, которой она обычно прикрывала свое смущение:
— Ты похудел, Карл, но это тебе идет.
— А что мне сказать?..
— Много воды утекло за эти два года. Неудивительно, что ты в растерянности.
— Не надо так говорить, Милдред.
— Ладно, не буду. Но что я должна делать, по-твоему? Броситься тебе на шею за то, что ты осчастливил меня своим посещением? Уж не заразился ли ты сам болезнью, которую, по твоим словам, ненавидишь?
Она повернулась и села. В этот миг он снова почувствовал, как сильно пахнут розы. Во всех углах гостиной стояли большие вазы с цветами.
— Я же написал тебе, Милдред. И все объяснил.
— И ты думаешь, объяснениями можно залечить всякую боль? Стоит все объяснить — и слепой прозреет, хромой начнет ходить, а горбатый выпрямится?.. Пожалуйста, не вынуждай меня говорить то, чего я не хочу. Я поймала тебя на слове. Мы договорились, что будем честны друг перед другом и признаемся, когда у кого-нибудь не хватит сил. Ты написал — и я поймала тебя на слове. Ты сам выбрал разрыв со мной. Вот в чем вся суть. А объяснения не имеют никакого значения — в конце концов это лишь способы подкреплять и оправдывать принятые решения. Ты решил не возвращаться — и я примирилась с этим. А теперь…
Он перебил ее со спокойной небрежной уверенностью, знакомой ей с давних пор.
— Я сам не знаю, чего добиваюсь.
Женщина молчала. Гнев и негодование в ее сердце иссякли, их место заняло спокойствие, которое постепенно передавалось мужчине. И это человек, сказала она себе хладнокровно, ради которого я пожертвовала всем, за исключением своей работы — так мне хотелось, особенно вначале, насладиться жизнью и молодостью, ощутить свою связь с одушевленным ферментом, составляющим основу естества. Я знаю этого человека. Я отдала ему все, что у меня есть, все свое существо — и поэтому я хорошо его знаю и понимаю, что главное для него — поставить перед собой определенную цель.
— Ты понимаешь, что я хочу сказать, Милдред? — спросил он.
— Пытаюсь,
— Тогда ты должна понять и то, почему я написал тебе письмо и почему я опять здесь.
— А если я не захочу понять?
Он пожал плечами и отошел от нее в сторону.
— В таком случае у меня один выход: уступить.
— Уступить?
— Да. Тем, кто сеет ненависть и страх.
А ведь когда-то я опиралась на этого человека, черпала в его любви силу, утешение, уверенность, думала женщина, как давно это было! А теперь?
— Ты ужинал, Карл?
— Я сыт.
Она встала и вышла из комнаты. Вернувшись, она взяла два бокала и налила в них вино.
— Можно тебя поцеловать? — спросил он, подойдя к ней.
Она протянула ему обе руки. Он пожал их, потом обнял ее и жадно привлек к груди. И только тогда поцеловал — нежно, как ребенок, молящий о прощении. Она взяла его за руку и вывела на небольшую веранду. Оттуда они видели полосу ночного неба и краешек Млечного Пути. Немного погодя старуха гриква Лена принесла им холодного цыпленка.
— Спасибо, Лена, — сказала Милдред Скотт. — А теперь иди спать. — Она вспомнила, как часто говорила эти слова в присутствии Карла; это, кажется, было тысячи раз.
Карл Ван Ас быстро посмотрел на старуху — и для всех троих прошлое, настоящее и будущее слились в один неподвижный момент, момент, когда свершался какой-то нескончаемый ритуал.
Старуха гриква приняла этот миг с той же невозмутимостью, с какой принимала бога и магию, смерть и привидения, чудеса, говорящие деревья и плачущие скалы — ибо кто может начертать границу и молвить: «Это жизнь», «А это не жизнь»?
Ван Ас был счастлив: он как будто погрузился в очистительный океан невыразимого облегчения и сердечного покоя.
И только в душе Милдред Скотт зрел смутный, тревожный протест: казалось, кто-то разрывал невидимые тенета, грозившие связать ее по рукам и ногам и умертвить безболезненной смертью.
— Спокойной ночи, мистер Карл, мисс Милли, — сказала старуха.
Милдред уговорила его поесть. После ужина наступило долгое молчание. Затем он начал рассказывать ей о последней поездке за границу, об ужасающей изоляции, в которой очутилась их страна, и о своем глубоком унынии. Каждый раз, когда он останавливался, она спешила задать ему какой-нибудь вопрос, и он продолжал свой рассказ. Откровенность, которую он мог позволить себе только с этой женщиной, помогала ему избавиться от тоски и смятения, скопившихся в его душе. Он поведал ей о последнем задании, которое ему поручено, о поисках Нкози-Дьюба; ей-то он, само собой разумеется, мог сообщить, кто такой Ричард Дьюб, и признаться, что он скрыл тайну от своих начальников. Когда он упомянул о телефонном разговоре, состоявшемся незадолго до их встречи, в его голосе прозвучало самодовольство преуспевающего молодого человека. Но он тут же переменил тон. Наконец-то, подумала она.
На лице его замерцала странно заискивающая, мальчишеская улыбка.
— Я, кажется, начинаю рисоваться.
— Да. Но какое это имеет значение?
— Огромное. Ты единственный человек, перед которым мне хочется порисоваться; я хочу, чтобы ты гордилась мной, и дорожу лишь твоим мнением. Мысль о тебе придает важность всему, что я делаю.
— Тебе нужно мое одобрение?
— Да. Но дело не только в этом. Не будь я влиятельным человеком, нам было бы труднее встречаться.
— Ты сам знаешь, что это лишь хитроумный софизм, — сказала она мягко. — Ты так и не научился ловить себя на самообмане и суемудрии.
— Разве я не пользуюсь относительной свободой, не могу приезжать к тебе почти всегда, когда мне захочется?
— Дело совсем не в этом.
— И все-таки это важно.
— Может быть.
— Может быть? В чем же тогда дело? Объясни мне, пожалуйста.
— Ты сам знаешь, Карл. И только поддаешься…
— Самообольщению, — насмешливо довершил он.
— Ты говоришь в шутку, но это сущая правда. Ведь ты ищешь моего одобрения задним числом.
— Ты права, но все не так просто, как тебе представляется. — Он задумался, а затем, тщательно подбирая слова, продолжал: — Ты не можешь жить одна. Многие пытались жить в одиночестве, но это была лишь иллюзия. Человек не создан для одиночества. Он прочно связан со своим народом, с его историей и культурой, с его ценностями… Поэтому каждый из нас, нередко сам того не сознавая, трудится ради одобрения своего народа. Может быть, я чрезмерно упрощаю, но ты понимаешь, что я имею в виду.
— Да, понимаю: теперь ты рассуждаешь логически.
— И когда человек считает, что его народ свернул с правильного пути, он оказывается в затруднительном положении. Если ты наделен мужеством Яна Хофмейера, ты встаешь и высказываешь все, что у тебя на уме, а затем живешь и умираешь с тягостным сознанием, что ты отвергнут родным народом. Но не все мы вылеплены из такого теста. Есть люди, которые не могут поднять это бремя и даже не пытаются встать. Но они понимают и чувствуют…
— И терзают других, — тихо вставила она.
