Константин Федин - Санаторий Арктур
И вот Левшин еще обретался в Арктуре, а он уже становился воспоминанием, драгоценной утратой, как детство. Все, что в нем было чуждое, будто взял с собою Клебе, и, точно в воспоминании о детстве, в Арктуре засветилось все только хорошее, и он перестал существовать.
Тогда лучшее из всего, что в нем было, выразилось в одном существе, и перед Левшиным явились серые, слегка навыкате глаза, рыжеватые волосы, подкрахмаленный халат, из кармана которого высовывались важные инструменты. Он сразу вспомнил все свои шутки над этим существом, и бескорыстную радость этого существа, что он все чаще шутил, и немного заносчивое убеждение этого существа, что именно оно способствовало второму рождению Левшина — там, в старом, навсегда погибшем Арктуре.
Он обнял голову Гофман, поправил ее спутанные волосы, и ему вдруг стало с ней хорошо и просто.
— Нам надо увидаться, — сказал он.
— Да, да, нам надо увидаться, — освобождено и громко подхватила она, — где, где?
— По-моему, хорошо на той дороге, и а повороте в Клавадель.
— На повороте в Клавадель? Но сегодня. Правда, сегодня?
— Непременно сегодня, когда же еще? — И он показал на связанные в пачки книги.
— Это — сборы? — спросила она вновь утихшим голосом. — Уже сборы?..
— Что же горевать? Ведь это вывод из всего, что было.
— А это опять рассуждения.
— Которые ведут к жизни, — сказал он, улыбаясь.
Прижав к своему лицу руки Левшина, она крепко держала их, и ему с ней было по-прежнему хорошо. Они долго молчали, потом внезапно отодвинулись друг от друга, вместе услышав, как деликатно постучал Карл.
— Фрейлейн доктор, полицейские приехали, — строгим шепотом доложил он.
И она, переменившись, чувствуя себя самой старшей, вышла из комнаты, так что Карл пропустил ее мимо себя с маленьким, едва заметным поклоном, какой делал раньше доктору Клебе.
Весь день был занят неожиданными делами, неожиданными людьми. Собрались кредиторы Арктура — купцы, банковский чиновник, бухгалтер, постоянно проверявший отчеты Клебе. Сначала они заседали в гостиной, разговаривая громче, нежели полагалось в санатории, затем разбрелись по всему дому, парами и в одиночку, появляясь на кухне, в незанятых комнатах, на балконах. В рентгеновском кабинете, где они постепенно вновь соединились, у них, наверно, возник спор, потому что голоса прорывались даже сквозь двойные, обитые материей двери. Спустя короткое время они снова рассеялись. Один из них — толстый, в вязаной зеленой жилетке, шумно сопевший — залез в машинное отделение лифта и потребовал, чтобы Карл давал ему объяснения устарелого механизма. Запачкав жилетку, он вылез, пришел в лабораторию, поглядел в микроскоп, спросил, сколько может стоить такая штука. Банковский чиновник пробовал рояль, бухгалтер велел Лизль приготовить кофе и послал ее за бриошами в булочную.
Никто не выразил намерения посмотреть на Клебе. Только когда стали прикидывать, во сколько можно оценить кабинет, кто-то спросил у Карла:
— А что, доктор очень изменился?
Но тут же чиновник задал другой вопрос: не было ли у доктора в кабинете второго рояля?
Потом они закрылись в конторе, и через оконную фрамугу на улице потянуло разносортными табачными ароматами…
Левшин подошел к перекрестку дорог незадолго до заката, когда все вокруг теряло яркость и становилось матовым и тишина превращалась в беззвучие. Глубокое клавадельское ущелье наверху слева было солнечным, справа — затененным, и чем ниже, тем насыщеннее была темнота, и на дне лежал вечерний мрак. На черте между солнцем и тенью Левшин различил просвечивавшие сквозь деревья здания, но там начинался изгиб ущелья, светлели пятна нестаявшего снега, и чтобы яснее разглядеть дома, надо было бы идти дальше, а уже наступало время встречи. Он повернул назад, и в нем ожило убеждение, что Клаваделю суждено остаться в памяти всегда зовущим, очень близким, но ни разу не достигнутым, как мечта.
У поворота дороги стоял одинокий крестьянский дом под картузом старой крыши, с узеньким навесным балконом, служившим переходом из жилья на чердак. Лестница наверх и балкон были ограждены перилами из тонких резных балясинок, и тень этих балясинок обвивала решетчатым поясом весь дом, и он будто сквозил, пропускал через себя зарозовевший вечерний свет, и только нахлобученная крыша придавала ему вещественность. Ни в нем, ни около него не было никакого движения, и оттого молчанье всей долины казалось совершенным.
Обойдя дом, Левшин увидел Гофман. Она шла не одна, но он тотчас узнал ее спутника: по обычаю — без пальто и шляпы, шагал рядом с ней доктор Штум. Он махнул
Левшину высоко поднятой рукой и еще издалека, странно рассекая тишину, воскликнул:
— Наш-то Клебе, а?
Он повторил этот полувопрос-полувосклицанье, подойдя к Левшину и здороваясь.
— Бедняга, как запутался! — сказал он. — Но я вот думаю: если бы на его месте — я. Совсем па его месте. Во всех подробностях, при всех обстоятельствах. То есть абсолютно, как у него, понимаете? Не знаю, не знаю… А вы знаете? Как бы поступили вы?
— Не знаю, — сказал Левшин.
— Но если мы с вами не знаем, значит, мы разделяем, оправдываем, так? Ведь так? Но если так, тогда начнут все, как Клебе… Извините, я не понимаю.
Он потеребил волосы.
— Вы обратили внимание на одну фразу в конца письма?
— Говорят, есть на свете страна? — припоминая, спросил Левшин.
— Вот именно.
— И что же?
— Я хочу знать, что вы на этот счет думаете.
— Он прав, — сказал Левшин, — такая страна есть.
— И, по-вашему, ему надо было туда поехать?
— Нет, не думаю, что ему надо было туда поехать. Но вот, по-моему, вам надо было бы повидать эту страну, — сказал Левшин и, повернувшись к Штуму, встретил мгновенный, пожалуй лукавый, ответный взгляд.
— Это не вполне устраняет мой вопрос, — насупившись, сказал Штум. — Признаюсь, у меня есть желание узнать, что у вас там такое, в этой стране. Но, видите ли, меня не отпускают мои двести друзей, вон там, на горе. Год назад, я полагаю, вы меня тоже не отпустили бы, а?
Он несколько самодовольно посмотрел на Левшина.
— А теперь — какое вам дело до меня, а? Протестуете? Не согласны? Ну, может быть, я слегка преувеличиваю. Однако в этом есть и правда: Штум сделал свое дело… Во всяком случае, относительно вас, относительно Арктура.
— Относительно Арктура — нет, — сказал Левшин.
— Почему? По-вашему, я должен был заняться выпутыванием Арктура из паутины?
— Одного человека — из Арктура.
— Клебе? Нет? Тогда кого же?
— Он идет рядом.
Штум посмотрел на Гофман.
— Да, да, понимаю… Мне даже приходило на ум. Извините, коллега, я хочу сказать, что понимаю, насколько Арктур мало отвечал вашим… вашему…
Он что-то забурчал смущенно и сердито. Он шел между ними, стараясь шагать в ногу то с Левшиным, то с Гофман, не попадая ни с кем, раскачиваясь и поводя плечами. Он был недоволен своим многословием и, так как видел, что от него чего-то ждут, еще больше хмурился. Вдруг он мягко и даже с некоторой галантностью взял Левшина и Гофман под руки.
— Если я правильно понял, — сказал он Левшину, — вы остались довольны врачеванием фрейлейн доктор и рекомендуете ее мне ассистентом, а?
У него дергались усы, он неуклюже поталкивал плечами то правого, то левого спутника, сбиваясь с ноги, и это толканье делало их марш школьнически юным и смешным.
— Благодарю вас за авторитетную рекомендацию, — серьезно сказал Штум. — А вас, молодой коллега, прошу пожаловать ко мне на гору, договориться о будущих занятиях.
Он остановился.
— Я опаздываю, давайте простимся.
Оглядывая Левшина с головы до ног, он сказал:
— Одобряю, — и похлопал его по груди ладонью, как коня, — неплох. Когда вниз? Завтра? Хорошо. Хотите последний совет? В вашем состоянии с болезнью надо обращаться так, чтобы она не догадывалась, что вы о ней помните: она будет считать вас здоровым и не посмеет напасть. А если попытается — тогда и обнаружится, что вы были все время начеку. С ней надо хитрить.
Он подал Левшину руку.
— Ну, что же вы мне скажете?
— Что же сказать? — ответил Левшин, сжав ему руку.
— Ну, ну, не так отчаянно, пустяки какие, — наскоро проговорил Штум, с силой высвободил руку, тряхнул головой и пошел вперед, к городу.
Левшин и Гофман глядели на него, пока он был виден. Он словно увел за собою их мысли, и они не заговаривали.
Ответвление дороги поворачивало к реке, вдоль которой была линейкой вычерчена аллея топольков в деревянных манжетах, и рядом с нею вдаль шествовали чугунные устои электролинии. Берега были гладкие, как края ванны, но дно реки — каменисто, и поверхность чешуилась мелкой волной, будто вода рвалась всегда против ветра. Но звонкий непрекращающийся плеск реки не разрушал, а дополнял тишину особой стороной, противоположной той, какую составлял безмолвный крестьянский дом на повороте дороги. С приближением к реке слух привыкал к ее шуму, но еще полнее наслаждался все покрывавшим, молчаливым спокойствием долины.
