А земля пребывает вовеки - Нина Федорова
Где были их друзья? знакомые? слуги? Они остались одни в опустошённом мире.
Наконец с истерическим плачем прибежала Глаша. Увидев солдат с ружьями, она кинулась в город, ища защиты. Она побывала в двух-трёх домах прежних друзей своих господ, умоляла их прийти на помощь, но никто не пошёл с нею. Она возвратилась одна.
Мавра Кондратьевна, укрывшись в подвале, слышала выстрелы. Думая, что всё кончено, хотела бежать куда глаза глядят, подальше от «Услады». Выползла потихоньку и услышала рыдания женщин: значит, не всех убили. Кружным путём она ползла на голос и наконец увидела и поняла, что случилось.
Анна Валериановна первая начала думать о похоронах. Глашу послала за священником. Мавре велела принести воды, чистые простыни, полотенца.
Они обмыли убитого и тело завернули в белые простыни. Надо было копать могилу. Окаменевшая Мавра Кондратьевна, с безумным лицом, не издавая звука, исполняла приказания тёти. Она принесла две больших лопаты.
– Мы похороним его под этой яблоней, – сказала Мила. – Каждой весной она будет цвести. Цветы будут падать на эту могилу.
– Вот здесь, – указала Анна Валериановна. – Ты копай отсюда. Я стану напротив. Мы будем приближаться друг к другу… Я думаю, так будет легче.
Они никогда не копали прежде. Они видели, как копают другие, но сами не умели, конечно. Это была трудная для них работа. Они копали, и слёзы лились из их глаз, поливая могилу. Их руки были грязны, растрёпаны волосы. Их лопаты ударялись одна о другую. И они отбрасывали землю куда попало, то в одну сторону, то в другую.
Птицы, испуганные выстрелами и криками, разлетелись было из сада, но теперь возвращались и беспокойно порхали вокруг, стараясь понять, что случилось и что тут делают. Сырая, свежая земля, любимая ими, их привлекала, и беспокойным маленьким облачком они кружились над тётей и Милой.
– Мы здесь его похороним, – повторяла Мила. – Он навсегда останется с нами. Уже никто никогда не возьмёт Диму отсюда.
И они продолжали копать – неумело, беспорядочно, задыхаясь и плача, часто мешая одна другой.
Откуда-то появился никому не известный, никогда прежде не виданный ими старик. Он стоял в тени дерева, в отдалении, наблюдая их работу. Неодобрение было на его лице.
Казалось, он был не настоящий старик и не совсем человек. Он был слишком стар, чтобы быть живым. Казалось, он пришёл ниоткуда, не из человеческого жилья, такого старика нигде близко не было видано. Он выглядел тенью кого-то, кто жил здесь давно-давно и чей призрак навещал своё земное жилище. Он был лёгок и стоял, казалось, не совсем на земле, а повыше – на воздухе. Как крестьянин, он одет был в длинную, до колен, белую льняную рубаху. В его спутанных волосах и в бороде, седых до желтизны, видны были стебельки и былинки сухой травы, словно он отдыхал где-то в стоге прошлогоднего сена.
Но если старик был живой, настоящий – почему и откуда он появился? Был ли он одним из давно всеми забытых слуг, жившим где-то близко к усадьбе и навещавшим её иногда? Был ли это призрак одного из предков, родоначальника Головиных, кто явился, чтобы быть свидетелем уничтожения семьи и прекращения рода?
И Мила и Анна Валериановна заметили его, но не думали о нём. Он подступал к ним всё ближе, останавливаясь после каждого шага, опираясь на странную палку, тоненький ствол молодого дерева, ещё с зелёными побегами на коре. Он неодобрительно качал головою, ворчал:
– Да кто же так копает могилу?.. Эх, неряхи… Копать не умеют! Эх, не умеют копать…
Палкою он потолкал тётю в спину:
– Эй, баба, постой! Я покажу, как копать… Из земли взята, в землю пойдёшь, а копать землю не умеешь… Лентяйка… Ты, дурочка, – он палкой ткнул в спину Милы, – посторонись. Ну-ка, уйди с дороги, не топчись… Выросла, а что с тебя проку?..
И старик занялся делом.
Из кармана полотняных штанов он вынул клубок старых верёвочек разной длины и толщины, связанных между собою аккуратными узелками.
– Сами-то, видно, могил не копаете, – ворчал он, – наёмные руки для вас! Ну, учись!..
Он наклонился над трупом.
– А и хорош молодец! Высокий. Ты, баба, рост померяй сначала, вот тут и держи верёвочку, у головы. Ты, дурочка, у ног держи. Померяй рост да и прибавь вот столько. Вот тебе и готова мерка. Держи.
Тётя держала верёвочку.
– А могила тут… Вбить надо колышки… Четыре…
Он легко оторвал четыре палки от разбитого трельяжа и по мерке, наклоняясь и охая, вбил их сам в землю, ударяя их тут же найденным кирпичом.
– Видала? Учись.
Затем, привязав верёвки от палки до палки, он ограничил прямоугольник, ворча:
– Гляжу, бабы копают могилу – то косо… Ты гнуть, что ли, будешь покойника? Не тебе лежать, так и не стараешься. Ты позаботься, родственница. Чем слёзы лить, ты ему могилку устрой… долго ему лежать придётся… а плакать потом будешь…
Он распорядился, отступил, поднял с земли свою палку и постоял, любуясь своей работой.
– Видала? Теперь копай… Учись рыть, учись хоронить…
Нагнувшись, он похлопал мать по плечу.
– Хороша могилка твоему сыночку. Аккуратная.
Генеральша рыдала.
– Ну-ну, – заворчал он, – зачем плакать. Мёртвому лучше, чем живому. Молодой? Всяк возраст поспел для могилы. Ну вот, теперь копай, копай… Поспеши.
Анна Валериановна и Мила послушно взялись за лопаты. Могила принимала формы, делалась глубже.
Старик то отходил, то подходил ближе, внимательно наблюдая ход дела. Он наклонялся и заглядывал в яму. Кряхтя, давал наставления.
– Ровняй край-то, разиня… донышко тоже, чтоб было ровное, гладкое.
На их руках вскакивали и лопались волдыри, сочилась кровь – они всё копали.
– Теперь ты, дурочка, – он ткнул Милу палкой в спину, – прыгай в яму, залезай в могилу, там копай! А ты, – он обратился к тёте, – ведро неси, землю собирать будешь… А мать пусть ещё посидит поплачет. Ей жальчее…
Мила прыгнула в яму.
И когда, копая, она взглядывала вверх и видела безмятежно-спокойное небо и тихо плывущие по нему облака, когда слышала бессильно затихавшие вопли матери и опускала взгляд в могилу и перед ней возникало не виданное ещё никогда грязным лицо тёти, когда палка старика ударяла её по плечу и он покрикивал: «Поторапливайся, не зевай! Вечереет…» – она чувствовала, что всё в мире потеряло и смысл и связь и что-то умирало в ней самой, умирало навеки, что-то дорогое, доверчивое, ясное. Оно покидало и её, и родных, и «Усладу» навеки. Оно уходило, чтобы больше уже никогда не вернуться. В могилу эту будет положен не один только Димитрий, с ним будет погребено доверие к людям и к жизни. Они не узнают больше никогда-никогда душевной лёгкости, веселия сердца. Из этой могилы она выйдет и вступит не в прежний, а в какой-то новый и страшный мир. Ничто в жизни не
