Филипп Эриа - Семья Буссардель
- Не идеи движут народами и государями, - заявил Буссардель, - а просто аппетиты.
Мнение его получило одобрение этих людей, ибо власть денег открыла им тайны политики, а скептицизм их обострился от соприкосновения с большими состояниями, как обострилось осязание их кассиров, отсчитывающих золотые монеты. Они были либералами и признавались в том, но либералами-реалистами, а не какими-то мечтателями. Ужин тем временем подходил к концу, уже подали мороженое; беседа спустилась с высот умозрительной политики к обыденным вопросам гастрономии.
Лишь только встали из-за стола, Аделина выступила в более деятельной роли. Она была теперь хозяйкой и выполняла свои обязанности с подобающим достоинством. Всякий раз, когда ей нужно было поддерживать честь дома, она справлялась с этим превосходно. Она открыла бал, дала распоряжение музыкантам, подобрала пары танцующих, принимала гостей, приглашенных на вечер. Она подводила их к сестре, предлагала им полюбоваться красотой ее подвенечного платья, затем вела гостей в комнату отца, где были выставлены свадебные подарки. Аделина брала в руки и показывала бриллианты, кружева, подчеркивала красоту кашемировых шалей, драпируя в Них свой стройный стан; то же самое она проделывала для новых гостей, неутомимо, даже с каким-то наслаждением. Она так старательно и, по-видимому, без всякой задней мысли держалась на втором плане, что гости многозначительно переглядывались; матери, желавшие женить своих сыновей, с невольной улыбкой спрашивали ату образцовую девицу, не находит ли она, что и ей хорошо бы последовать примеру сестры. Аделина оставалась верна своей системе: она ссылалась на младших братьев, на отца, которому трудно их воспитывать, на заботы о доме.
- Полноте,- говорили ей,- ведь эти услуги вам еще долго может оказывать милейшая госпожа Рамело.
- Да, да, - отвечала Аделина. - Она нам очень предана.
И больше она не прибавляла ни слова, вероятно полагая, что такой похвалой поставила Рамело на должное место. В этот вечер при ярком свете многочисленных свечей Аделина была очень хороша. На ней было воздушное платье из небесно-голубого газа, отделанное гофрированными оборочками с голубой каемочкой более яркого тона, и эти цвета оттеняли ее удивительно нежный цвет лица. Она блистала. Успех ее был так велик, что она не могла не замечать его, но он не только не вскружил ей голову, но, казалось, еще более укрепил, углубил, утвердил ее самоотречение и доставлял ей живейшее наслаждение именно потому, что из-за ее самоотверженности успех этот останется бесплодным. Ах, как должен изумлять гостей такой спектакль: девушка, прелестная, как амур, порхает на балу, все взоры устремлены на нее, для нее играют скрипки и горят огни, ей шепчут слова восторга, а она во всеуслышание заявляет, что никогда не выйдет замуж! Аделина была в упоении, упоении холодном, в котором смешались и самоуничижение, и самодовольство, и упрямство, и тщеславие. Но, для того чтобы ее триумф не ослабевал, Аделине нужно было непрестанно выказывать заботу о Жюли, то и дело подходить к ней. Она поискала сестру и нигде не нашла. "Неужели уехала?" -подумала она, и при мысли, что молодые уехали, не простившись с ней, она вся затрепетала, взволнованная каким-то странным, сложным чувством; она уже не притворялась, это событие захватило на минуту все ее мысли, все воображение... Но что за глупости! Аделина чуть не расхохоталась: в группе молодых людей она увидела Феликса.
- Дорогой братец, - сказала она, - куда девалась Жюли?
- Она у своей приятельницы, у Рамело,- ответил Феликс.
Опять заиграла музыка. Аделина пробралась между танцующими парами и, пройдя через всю квартиру, совершенно преобразившуюся в этот вечер свадебного пира, направилась в комнату Рамело; в коридоре она чуть не бегом побежала: ей хотелось поскорее напомнить сестре о ее обязанности присутствовать на балу.
Когда она отворила дверь, Рамело, о чем-то говорившая с Жюли, замолчала и с удивлением посмотрела на незваную гостью, не выпуская из рук маленькие ручки новобрачной. На старухе было парадное красновато-лиловое муаровое платье, голову она после долгих уговоров согласилась убрать кисейным чепцом, не похожим на обычную ее "шарлотку". Жюли сидела рядышком с нею на постели больше негде было присесть в этой комнате, загроможденной лишней мебелью, которую вынесли из парадных покоев. "Музей редкостей" стал неузнаваем. То, что висело на стенах,- афиши, обрывки тканей, старые пики, еще можно было разглядеть, но появившиеся на каминной полке флаконы туалетного прибора, болванки для шляп, начатый акварельный рисунок оттеснили стакан Гракха Бабефа и "подлинные обломки" Бастилии.
- Тебе что надо, дитя мое? - спросила Рамело.
- Да я... я хотела сказать Жюли, что ее все требуют... И еще хотела спросить, будет ли она танцевать последнюю кадриль.
- Через несколько минут Жюли уедет с мужем к себе домой. Больше она танцевать нынче не будет.
Аделина почему-то растерялась и все стояла в дверях, как будто ждала, что Жюли сейчас встанет, подбежит к ней и послушно последует за старшей сестрой. Но Жюли, обычно такая проворная, сидела не шелохнувшись возле Рамело и молчала, опустив глаза. Аделине даже показалось, что младшая сестра очень раскраснелась.
- Ну, ступай, дитя мое,- сказала Рамело,- Оставь нас одних. Слышишь? Ты же видишь, что я разговариваю с Жюли... Мы еще не кончили.
Аделина переступила порог, затворила за собой дверь и остановилась, прижавшись к косяку.
- Ступай к гостям, ступай! - громко сказала Рамело через дверь.
Аделина гордо выпрямилась, задетая этим подозрением. Да и разве тут что-нибудь услышишь при таком шуме, скрипки все заглушают.
Подавленная, с бьющимся сердцем, она направилась в бальную залу, но, чувствуя, что сейчас ей тяжко будет окунуться в эту сутолоку, ушла в гардеробную и заперлась там. В темноте, в одиночестве, отбросив свою искусственную роль, она вдруг все поняла: поняла, что среди буйного веселья, царящего в доме, Рамело, уединившись в своей неуютной комнате, взяла на себя обязанности матери и наставляла Жюли в тайнах брачной жизни... Аделина этого не предвидела, да и что можно было против этого возразить? Этого требовали обычаи, здравый смысл и полная невозможность для нее, Аделины, просветить сестру... И все же из-за этого разговора с глазу на глаз ее собственные расплывчатые представления о брачном союзе Жюли и Феликса вдруг стали четкими, определенными, из области воображения перешли в мир действительности. В душном закоулке, где застоялся спертый воздух, Аделина довольно долго предавалась размышлениям.
Когда она наконец вышла и вернулась в парадные комнаты, где было так шумно и светло, все ее волнение уже улеглось. Она бросилась к одной из приглашенных дам, собравшейся уезжать, так как час уже был поздний.
- Ну, милочка, поздравляю! - сказала дама.- Вечер вам удался как нельзя лучше. Кавалеры позавидуют счастливому смертному, у которого в доме будет хозяйничать такая волшебница.
- Я твердо решила не выходить замуж,- ответила Аделина.
Пришло время сестрам расстаться. Отец и мать Феликса, хоть и не знали правил большого света, отличались тактичностью и, чтобы не подчеркивать, что теперь они завладели новоиспеченной госпожой Миньон, уехали одни в своей карете. У подъезда ждал экипаж, который они преподнесли новобрачным в качестве свадебного подарка"
Жюли пожелала проститься с братьями. Они давно уже спали во второй комнате Рамело. Жюли на цыпочках вошла туда. Она осыпала обоих близнецов тихими поцелуями, они не проснулись, и, подавив свое волнение, новобрачная возвратилась в переднюю, где собрались, чтобы проводить ее, отец, сестра, Рамело и Жозефа. Все стояли вокруг Феликса, который чувствовал, как важна
Лишь эта кучка людей, стоявших в передней, осталась тут от многолюдной свадьбы. Гости, музыканты и нанятые на вечер лакеи уже ушли. Только два служителя из конторы Буссарделя наспех расставляли мебель и наводили некоторый порядок в комнатах, где недавно шли танцы: ведь тем, кто оставался в доме, нужно было с привычными удобствами провести ночь. Когда Жюли вышла к своим близким, собравшимся для прощания с нею, Рамело затворила дверь в комнаты; четверо женщин и двое мужчин были теперь одни в этой пустой, казавшейся незнакомой передней, где все еще горели лампы.
Жюли поцеловала первой Жозефу, заранее уже плакавшую, потом поцеловала Рамело - у той задрожал подбородок, суровыми стали черты, но ни одна слезинка не выкатилась из глаз; старуха только обхватила ладонями личико своей любимицы и долго всматривалась в него, словно перед нею был последний, угасающий отблеск дорогого ей воспоминания.
Буссардель решил ускорить это прощание, грозившее затянуться. Он поцеловал Жюли и передал ее в объятия Аделины. Сестры обнялись и вдруг разрыдались. Обе плакали, поддавшись своим тайным чувствам, но чувствам противоположным; что-то уже разделяло их, но рыдали они, крепко обнявшись. Первой успокоилась Жюли, Аделина же все не отпускала ее. Она была словно в бреду и, роняя свои гребенки, шпильки, рассыпая по плечам локоны, заливаясь слезами, бормотала что-то невнятное, бессвязное. Можно было только разобрать: "Нет... это невозможно... я не хочу..." И в этом смятении, когда Аделина наконец потеряла власть над собой, она вдруг стала очень красива какой-то новой, неожиданной, трагической красотой: вместо благовоспитанной барышни из буржуазной среды вдруг возникла белокурая дева из рода Атридов в небесно-голубом одеянии.
